ГЛАВА XVII
Принципиально-злой человек.На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать чтонибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе:"Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо",- сказал старик. ^- Да почему же нечестивцу? - удивился Никодим.- Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть'добрый человек, а кто черта прислужник.- И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?- И узнавать ходить не надо: сам знаю.- Что же ты не сказал мне об этом раньше?- Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор...- Что с давних пор?- То... убрать отсюда этого арапа хотели...- Убрать? Отсюда? - переспросил Никодим.- Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:- А старому барину не скажете?- Нет, не скажу.- ^' И барыне?- Тоже не скажу.- Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.- Что ты говоришь. Ерофеич! - возмущенно воскликнул Никодим.- Экой старый болтун! Иди к себе.- Да я что же? - стал оправдываться старик.- Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу - другому полсловечка не дам вымолвить.- Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.Старик явился не сразу, а когда вошел - робко стал у притолоки.- Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? - спросил его Никодим строго.- Так точно, бывали,- ответил тот.- А когда же он здесь бывал?- Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе.- Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.- Никак нет - ему уже за тридцать.- Что же тебе говорил отец о нем?- Ничего не изволили говорить.- Так откуда же ты взял всю эту чушь? Старик молчал.- Сам сообразил?- Так точно, сам сообразил.- Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут Лобачевского управляющего?Старик мялся и молчал.- Ну что же, запамятовал?- Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.- Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем,- утешил он себя,- как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги...Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож.Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе:- Нельзя ли повидать управляющего?- Да их уж нету,- ответил сторож.- Уехали уже?- Уехали. Так точно.- А когда опять будет, неизвестно?- Неизвестно.- Но фабрику можно осмотреть?- Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.- Я не знаю, где ,он живет.- Нам тоже неизвестно...Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.- Вот так всегда,- сказал ему Никодим,- сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.- А ты попробуй не сердиться.- Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.- Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?- Как из-за чего? Из-за мамы. "- Не верю.- Послушай.- И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.- Вот выдумал. Откуда ты взял это?- Очень просто: ты забыл маму.- Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.- Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?- Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.- И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.- Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать?-Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал - только через нее и для нее,- безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я прпал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.- Так, так...- Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.
- Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О не,разделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.- Не знаешь? - ядовито спросил собеседник.- Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.- Не только из-за этого.- Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.- А почему? Как ты думаешь?- Вот вопрос!- Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.- И вовсе не потому: тебе'мешают Лобачев и Уокер.- Как мешают?- Тебе все кажется, что они неотделимы от "ее.- Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом...- Какие дощечки?- Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал раньше?- Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю:ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.- Да, да. Любит... Иди вон!- Ха-ха-ха. Куда же?- Куда хочешь.- Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест.... Гадкий ты человек - своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек - а хочешь быть добрым?- Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?- Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой.- Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал - это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.- Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен - дух твой горд и зол.- Да, я принципиально злой человек.- Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу NN вымыть - в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью...- Какие же это слова?- Три слова всего: человека убить просто.- Ты угадал.- Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко.- Почему?- Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю...Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с синевато-золотистым светом: он любил зажигать ее...