Кивнув головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное выражение его лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.
— Филипп, мальчик мой, — сказал он. — Когда ты описывал мне Эли, ты не совсем отдал ему должное.
— О, — с нескрываемым интересом произнес я. — Что он сотворил на этот раз?
— Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и вахтенного.
— Избив их до полусмерти? — пошутил я.
— Не иронизируй, — серьезно ответил Натаниэль. — Я не безграмотный матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг заорал: «Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим».
— Полагаю, Эли повалил его, — злорадно сказал я.
— Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: «На смертном одре и в судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой». Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он сказал: «давайте помолимся о прощении Господнем и о милости Всевышнего». А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
— Он всегда был таким, — пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже находился в плену его голоса. — Он, бывало, так внушительно говорил с людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу. Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
— А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
— Наверное, одной — да. Но она совершенно не относится к Богу.
— Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь — хотя Эли заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
— Только одна, — тихо сказал он, — только единственная вещь на земле имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
— Все остальное — суета, — печально заключил он и с этими словами направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал. Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
— Дурак! — вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный возраст и про то, сколь многим ему обязан. — Вы присоединились бы к тем, кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли. Дайте ее мне.