– Скоро привезут, – сказал Копалыч, поглядев туда, и достал из кармана оловянную ложку, а из другого – обломок оселка. – На, поточи.
Лузга не взял. Копалыч бросил их ему на грудь.
– Встань, поработай, – брезгливо сказал Копалыч. – Будет законная доля, а не подачка.
Лузга давно потерял способность удивляться, но тут бровь его поднялась.
– Ну ты чешешь! Как прокурор.
Копалыч взял у него ложку и оселок. Ручка ложки была сточена наискось, но затупилась. Копалыч стал затачивать лезвие до бритвенной остроты.
– Старики решили тебя больше не кормить, – сказал он.
– У кого рыба, тот и прав, – вяло кивнул Лузга, слова Копалыча его не озаботили. – «Встань, поработай»… Ну, встану, рыбу начну шкерить… С ходу у меня – начальник, дед Яков. То сделай, сё… А я не хочу бочки мыть из-под рассола! Он меня выгонит, и я опять лягу. На хрен тогда вставать?
– Сдохнешь с голода.
– Зато лежа. – Лузга помолчал, глядя в небо, и сказал, меняя смысл: – Законная доля.
Подошли лодки с уловом. Старухи умело и молча опростали лодки, часть ящиков занесли в сарай – то была рыба для засолки и вяления: кумжа, ленок, чир.
– Нынче прибыток не велик, – сказал высокий старик в очках, седобородый, похожий на Чернышевского, бригадир Яков. – Однако малый бочонок засолим. Приступай, Копалыч.
Небольшого осетра и ящик с нельмой и судаком старики потащили к леднику, что был выкопан у края леса. Старухи же стали делить лещей, сорогу, окуней и всякую мелочь.
Подошла с ведром Лида, приземистая, широкая в кости женщина лет сорока, немая, работавшая на пристани матросом. Ей уважительно наполнили ведро рыбкой покрупней. Маленькая черноглазая старуха смотрела на факторию.
– Ну, неси ему, – сказала ей другая старуха. – С утра вроде напевал чего-то.
Черноглазая перекрестилась и подхватила ведро.
Заведующий отделением фактории Зотов, крепенький человек с белесыми бровями и ресницами на твердом лице, носил черный костюм, брюки заправлял в хромовые сапоги, брился каждый день – вообще следил за собой тщательно. Один жил, бобылем, скотины не держал, только кур – для яиц и диетического мяса.
Вот и сейчас он ходил среди кур, высматривая намеченную. Ловко поймал ее, взял за лапы головой вниз и кухонным ножом, как шашкой, отсек голову. Далеко тянул голову и клонился вперед, чтобы сапоги не забрызгать.
Черноглазая принесла рыбу.
– На слабую уху поймали сёдни. Извини, Степаныч.
– Поставь там.
– Керосин вот кончатся. Не отольешь бутылку до баржи дотянуть?
– Подумаем, – не сразу ответил он.
* * *
Копалыч расположился в сарае, достал из кармана самодельную деревянную коробочку, бережно вынул из нее очки, многократно чиненные проволочкой и нитками, надел и принялся за работу. Был он подвижен, легок – не так уж много было ему лет, как казалось на первый взгляд. Он шмякал на доски стола рыбину головой от себя, спиной вправо, одним быстрым движением втыкал лезвие ложки в рыбью голову и проводил к себе вдоль хребта, разваливая, раскрывая рыбу. Поворачивал кулак и обратным движением ложки выгребал внутренности и сбрасывал в ведро. А распластанную рыбину клал в чан с рассолом. Над сараем с криком летали чайки.
– Эй, ты, философ! – позвал Копалыч.
Но Лузги у сарая не было. Он лежал теперь в другом месте, на песке, недалеко от пристани и смотрел, как девочка Саша, дочь Лиды, укладывает собранные для засушки растения в проволочные гербарные сетки.
Саше было пятнадцать. Крупная, широкая в кости – в мать, она выглядела старше. Когда она задумывалась, то прикусывала губу и взгляд как бы уходил внутрь: ее некрасивое лицо освещалось, становилось тонким, неожиданно прелестным. Саша была здесь на каникулах, жила с матерью на дебаркадере.
– Что ж ты цветы за решетку сажаешь? – лениво пошутил Лузга.