– Но короли вам никогда этого не говорили?
– Увы, Ваше Высочество, до сего дня я не имела счастья быть представленной королям.
Он удивился, что дал ей договорить такую длинную фразу.
Дальше, собственно, говорить было не о чем.
Стремительно они миновали пол-Алькасара, и пламя светилен клонилось им вслед.
За множеством дверей были душные покои с высоким ложем, с коврами и шкурами на дощатом скрипучем полу. Дон Фернандо подхватил ее на руки, как подхватывают сноп, и опрокинул на шелковое одеяло.
– О, Боже! – охнула она со смешком, и принялась отбиваться. Грудь ее тут же выскользнула из ворота, а юбки задрались наверх, обнажая коленки и ляжки…
Король Его Высочество издал рык и замер.
– Что, черт возьми, на тебе такое!.. – вопросил он, обретя дар членораздельной речи.
– Боже, я не взяла ключика… – послышался ответный шепот, и вслед шепоту – хохоток.
– Дьявол бы тебя подрал!! – вскричал король в полный голос и захохотал сам, – сукина дочка, ты еще и в доспехах! Пояс невинности, скажи пожалуйста! Вот сукина дочка! – выдавливал он в перерывах между взрывами хохота, под безостановочный заливистый смех Алессандрины, – да прекрати ты смеяться, а то я кинжалом порву тебе твою кольчужку, и еще кое-что, скверная ты девка…
«Дон Фернандо!..» – будто бы донеслось из-за множества дверей, и заливистый смех итальянки оборвался, точно ей захлопнули ладонью рот. И еще раз, яснее, ближе: «Дон Фернандо, Ваше высочество…» Дон Фернандо схватил ее в охапку, потащил через всю опочивальню, толкнул в какую-то нишу за толстый лохматый занавес. В ноздри сразу набилось пыли, она едва не расчихалась, в полнейшей душной темноте раскинула руки, ощупывая стены. Одна из стен оказалась дверью, открывшейся без скрипа при слабом толчке.
«Вот приключение…» Королевские объятия так разгорячили ее, что ей даже не было страшно, когда она вошла в высокую маленькую комнатку, в чужую, в королевскую комнатку, и по тусклому пятну зеркала поняла, что попала в туалетную.
Два стрельчатых окошка смотрели прямо в серое небо. Здесь было не так душно, как в опочивальне, но плотный застоявшийся воздух был полон пыли; пыль уже царапала горло, и, чтобы не закашляться, Алессандрина то и дело сглатывала слюну. Из-за двери и занавеса как будто доносилось бормотание… Или послышалось? Гул распаленной крови глушил все звуки, да и стены их поглощали. Бесшумно и быстро она натянула лиф обратно на исцелованные плечи, расправила тяжелые юбки, ощущая неприятную влагу там, где наконец-то столь к месту оказался надетый по отроческой привычке пояс невинности. Волосы требовали гребня и зеркала; и то и другое должно было тут найтись. Она переставила зеркало со стола на окошко. За зеркалом обнаружилась высокая шкатулка.
Алессандрина прислушалась. На много покоев вокруг стояла тишина. Кровь уже успокоилась. Испарина остывала на висках. Помедлив, она откинула крышку шкатулки, надеясь найти гребешок. Но вместо гребешка получила сильный укол в палец, и стала ощупывать содержимое уже осторожнее – а вдруг там куча золотых булавок для шлейфа, или, упаси Бог, королевские драгоценности. Но там, в бархатом устланной ямке, покоилось нечто продолговатое, на ощупь не определяемое, с одной воткнутой примерно посередине булавкой. Бог знает зачем Алессандрина извлекла это из шкатулки, и возле окна рассмотрела.
Сумерки почти уже съели цвета; но то, что она держала в руках, было черным, это была фигурка человечка не больше двух ладоней высотой, одетая в шелк, и с шелковым лоскутком-плащом. Грудь куколки пронзили длиннейшей булавкой, которая на два пальца выходила из спины; на ее Алессандрина и напоролась, потому что куколка лежала в шкатулке ничком. К булавочной головке был шелковинкой привязан квадратик пергамента.