Дон Фернандо, услыхав о ней от маркизы Мойя, подумал, что она, наверное, дурочка, и ничего про Карлоса не знает.
Она сидела в пяти шагах от него и на дурочку не походила. Остроумная, отменно учтивая, она показалась дону Фернандо недоброй. Беда будет, подумалось ему ни с того ни с сего, если такая где-нибудь сядет на трон.
Чем дольше дон Фернандо смотрел на нее, тем больше злился, и сам не мог понять, что его злит – красота ли ее, манера ли говорить, почтительная и одновременно вольная, то ли, что она принадлежит его неудачливому племяннику и носит им дареное золото Ла Фермозы. Однако утолить эту злобу можно, только помяв хорошенько ее девичьи прелести, чтоб знала… А злоба уже готова была прорваться – он чувствовал, как лоб наливается жаром, точно поверх морщин выступает огненное? Yo el rey!.
? Yo el rey!
Он шагнул из полутемной ниши. Привычно переждал, пока все дамы по очереди перед ним присядут, а мессер Федерико отвесит поклон. Сел в пустое кресло. Подпер голову рукой, и стал смотреть.
Вот теперь она совсем рядом. Хороша. Слова нет. Хороша. Старое темное золото мерцает на золотом отливающей молодой коже. Колени под тяжким бархатом чуть вразлет – как у правителей на миниатюрах в молитвеннике. Ах вот почему он подумал о ней на троне, и о том, что беда будет, если… И кажется, что сладкий запах четырех расставленных по углам курильниц весь как есть исходит от нее, и не от платья, не от волос, не от белых плеч, а из густой тени в ложбинке промеж колен, и от пяток до темени она укутана драгоценнейшей и густейшей пеленой аромата.
Ла Фермоза была иудейка из мавританской Севильи. Ей было шестнадцать лет, она равно владела четырьмя языками – иудейским, арабским, латынью и старокастильским, и могла на них всех писать стихами и прозой. Эта, по слухам, тоже ученая. А не язычница ли она? Поговаривают, что в городах просвещенной Италии нобиле вновь служат эллинским богам.
Об этом он у нее и спросил.
Мона Алессандрина засмеялась:
– О, нет, Ваше Высочество, что у нас есть языческого, так это расточительство! На иное шествие уйдет столько золота, что, право, хочется плакать!
Но видно было, что уж кому-кому, а ей при этом плакать вовсе не хочется, и навряд ли она вообще когда-нибудь плачет.
Она уже очень давно женщина, думал дон Фернандо, лет с двенадцати, а то и с десяти. Уже в те нежные годы она раз и навсегда поняла, что от женщины нужно мужчине, и приняла это, как должное и единственно возможное положение вещей.
Хитрые женщины, те, что с младых ногтей частенько очаровывали славных королей Иберии. В романсе поется, что и мавры пришли из-за женщины, то есть из-за того что…
Эта вполне способна очаровать.
Наваждение развеется, если прижать ее в темном углу.
? Yo el rey!
Он смотрел на нее в упор, и по глазам ее видел, что она читает огненные слова на его лбу и разумеет все их пятые, двадцатые и сто тридцать седьмые смыслы.
Сегодня же. Сейчас же.
Осталось только придумать, как.
И тут она, коснувшись ладонью лба, пожаловалась на головокружение и испросила дозволения ненадолго выйти.
Весь кипя, дон Фернандо удалился очень вскоре после нее.
Сходил вечер, в окнах серело.
Мона Алессандрина прохлаждалась в длинной неосвещенной галерее. Шаг ее был бесшумен, со спины она напоминала потерявшую господина тень. Дон Фернандо ее настиг и окликнул. Тень обернула бледное скуластое лицо. Пряный запах курений слабой струей тянулся от нее, щекоча ноздри.
– Донна, – король шагнул к ней вплотную, и она не отступила ни на четверть шага, – вам говорили, что вы прекрасны?
– Все, начиная зеркалами и заканчивая соперницами, Ваше Высочество Буквы? Yo el rey! запульсировали и всеми своими раскаленными остриями впились в пылающий лоб.