Кстати, точно тем же способом Петровка была однажды избавлена от своего очередного начальника. Управлять московской милицией его назначили с должности председателя райисполкома. А раньше подвизался он в руководителях райжилотдела и получал за некоторые квартиры наличными. Едва новый шеф УВД расположился в апартаментах, недели три всего погрел шефское кресло, бегом прибежали давние друзья:
– Выручай такого-то, наш человек!
– Ребята, не могу, я же только приступил.
– А у нас на тебя сохранилась компра, записочки есть очень хорошие! На, почитай копии… Видишь, тебе либо стреляться, либо выручать!
Загоревал свежеиспеченный полицмейстер и отправился на Кузнецкий мост в прокуратуру республики просить, чтоб ему из неких высших соображений передали дело «нашего человека». На Кузнецком обещали подумать.
Утром постовой предложил ему предъявить удостоверение, сунул его за пазуху и разъяснил:
– Вам велели сказать, что вы у нас не работаете.
По слухам, обоих – ни полицмейстера, ни буфетчика – никуда не тягали, дабы не мести сор из избы. В буфете угнездилась костлявая дама, которая месяца четыре вела себя сдержанно. А в начальнический кабинет пришел суровый армейский товарищ, до того командовавший дивизией.
Но это случилось позже. А пока царствовал хамоватый буфетчик. Взял Знаменский бутерброды и два стакана с жидкостью, отдаленно напоминавшей кофе. Почти без надежды спросил чего-нибудь домой. Буфетчик посопел-посопел, пошарил в подсобке и вынес сверток, потянувший на весах триста граммов. Бумаги на нем было наверчено несколько слоев, не разобрать, что внутри, но припахивало копченой рыбой, да и цена соответствовала. Повезло! Не иначе потому малый расщедрился, что видел Знаменского с Зиной, а ее удостаивал своей монаршей милостью.
– Можно к тебе? – с таким же утлым кофейным ужином подсел Капустин; приподнял бутерброд с залоснившимся от старости сыром. – Пируем, брат. А ты ресторанное дело ведешь, у меня первейшие торгаши на прицеле.
Капустин служил в подразделении, боровшемся против злоупотреблений в торговле.
– Закатились бы сейчас в любую ресторацию, – возмечтал он. – С черного хода. Расстелили бы нам скатерть-самобранку…
– Еще бы низко кланялись, спасибо, что уважили, – отозвался Знаменский.
– С собой посыльного нагрузили бы разной снедью неописуемой… А то вон разжился каким-то кульком на завтрак и радуешься. Глупо живем.
– Глупо, брат, глупо.
Отпили из стаканов. Хорошо, хоть брандахлыст горячий, есть чем размочить неугрызный сыр.
– Глупо, Паша!
То был пустой треп, теперь голос прозвучал серьезно, с нажимом.
– Это в каком смысле?
Капустин глаз не отвел, усмехнулся.
– А ты в каком подумал?
Знаменский смолчал, но невольно зажевал поспешней. Капустина он знал по институту как однокурсника, и хотя близки они не были, но связывала их известная солидарность.
– Правильно подумал, – через минуту продолжил Капустин. – Ты, Паша, учти, я в душе авантюрист. Если что – можешь на меня рассчитывать.
Почти конкретное предложение. Недурно. Ревизоры только начали, а ко мне уже ищут подходы! Авантюрист он, видите ли. И ведь ничем не рискует. Один на один. Даже если б я, подобно Дашковскому, – который чуть что – включает в кармане заграничный диктофон, – если б и я записал застольный диалог, Капустин отшутится: мол, как оперативник прощупал следователя на устойчивость для профилактики.
Невыразимо поганый был осадок. Не думалось такого про Капустина. Напрасно, отпирая квартиру, Знаменский решал оставить все это за порогом. Напрасно пытался заесть впечатление рыбой.
Ладно бы Капустин, хромые души везде встречаются, суть не в нем.