Блондины, они моложе выглядят, личное наблюдение.
– Не мешало бы прийти в милицию и поделиться личными наблюдениями, чтобы вас не разыскивали как предполагаемого сообщника.
– Да ведь, гражданин следователь…
– Между прочим, товарищ следователь.
– Правильно, товарищ следователь. Вы учтите мою ситуацию: соседка пожаловалась жене, что я ее обругал за телевизор по-нехорошему, я жене объясняю обстоятельства, но я говорю, что бегал к Сосновым, а бегал-то я к Феде Антонову потому что до него ближе, а Федор тоже судимый и, значит, по жениному пониманию, он для меня под запретом, а она мне ультиматум поставила, так что теперь, если узнает, она мне такое выдаст…
* * *
Миша Мухин, он же Сэм, валяется дома на диване с книгой. В соседней комнате вполголоса препираются мать Миши и ее отец, древний благообразный старец.
– Папаша, послезавтра Константин из поездки вернется. Скажите вы своим богаделкам, чтобы не ходили пока.
– Неча ими брезговать! Сестры они мне по древлепрославленной нашей вере.
– Вам – сестры, а Косте – хуже горькой редьки.
– Срамишь седины мои, Аксинья. Чужие люди идут за духовным наставлением, а родная дочь лба не перекрестит. Гореть тебе дура, в геенне огненной.
– Да отстаньте, папаша, молюсь, молюсь я.
– Когда тебе молиться, ты телевизор смотришь.
– А то вы не смотрите!
Чего дед не желает слышать, то он попросту пропускает мимо ушей.
Мухина переобувается в передней.
– В магазин? – осведомляется дед.
– Хлеба к обеду.
– А что на обед?
– Щи вчерашние да яичницу зажарю.
– Знаешь ведь, что нынче постный день! – Нет чтобы отцу грибочков подать, рыбки. Котлеты да яичницы – словно назло во искушение вводишь!
– Грибочки, папаша, на базаре кусаются. И рыбка в цене: вы ведь не селедку просите, а что поблагородней.
– Константину небось припасла уже и красненького и беленького. Как приедет, пир горой. А отцу жалеешь!
– Мне ваши посты влетают дороже пиров! – Она направляется к двери. .
– Стой! Куда простоволосая? – и таким грозным тоном, что Мухина без звука повязывается косынкой.
Дед переключается на Мишу.
– Все читаешь?
– Что поделать, грамотный.
– А чего читаешь?
– Исторический роман.
– Из какой же истории?
– Времен царя Алексея Михайловича.
– Тьфу! С него вся скверна пошла.
– Никона разжаловал, что ли?
– Не разжаловал, а низложил на собрании всех патриархов. Законно низложил.
– Тогда какие к Алексею Михайловичу претензии?
– Исконное наше двоеперстие, истинное, кто запретил? Никон. До Никона все двумя перстами крестились. А если Никона потом вон, да в простые монахи, можно сказать, как врага народа, то почему троеперстие его сохранили? Как об этом в романе объясняется?
– Никак.
– Дурак твой историк.
– Дед, ругаться грех, – уличает Миша.
– С вами кругом грех.
За окном слышен условный свист. Перед домом дожидается вся компания. Выбегает Миша. Обычные приветствия, и дальше разговор на ходу.
– Чего застрял?
– Дед все ведет среди меня религиозную пропаганду.
– И как ты?
– Ничего, мне на пользу: заставляет извилиной шевелить. Слушайте, какую недавно мыслишку подпустил. Насчет происхождения людей. Если, говорит, человек – венец творения, по образу и подобию, то с него и спрос великий. Происхождение, так сказать, обязывает. Поэтому, говорит, вы нечестивцы, и решили быть лучше от обезьян. С обезьяньих потомков что возьмешь? Никакой ответственности. Если говорит, считать, что ваши прабабки нагишом по деревьям скакали, тогда, говорит, конечно, кругом сплошной прогресс. Хоть бомбы друг в друга кидайте, хоть пьяные под забором дрыхните – все равно можете гордиться и возноситься, потому что обезьянам до вас далеко. Даже последний, говорит, болван все ж таки на двух ногах ходит и даже в штанах.