Рязанцев мою бумагу подписывает, меня не слушает, посылает в общий отдел.
В общем отделе одни женщины сидят, мне с ними вообще говорить не о чем; они берут мою бумагу, ставят на ней номер и печать, кладут в папку и говорят:
– Все в порядке, идите – вас вызовут! Плюнул я, повернулся и пошел.
Думаю: «Горите вы здесь все синим пламенем! Что я из-за вас переживать должен?!»
Иду по коридору, вижу: идет дорогой мне товарищ Синицын, в коричневом костюме, брюки у него расстегнуты.
Я обрадовался, кричу:
– Товарищ Синицын!
Он – от меня. Я – за ним. Он – в кабинет. Я – за ним. А секретарша меня не пускает. Я ору:
– Дайте мне сказать ему два слова!
Она говорит:
– Товарищ Синицын занят. Пишите бумагу!
Я говорю:
– Я не буду писать бумагу! Я уже писал бумагу… Я больше к Мишулину и Рязанцеву ходить отказываюсь… У меня уже печать стоит!… У меня уже бумага в деле в общем отделе!
Стою я бледный, меня всего трясет. Секретарша говорит:
– Не волнуйтесь, товарищ! Сейчас все выясним! – Звонит она по телефону, чего-то выясняет и говорит: – Вашей бумаги в общем отделе уже нет.
– Как – нет? – спрашиваю. – А где же она?
– Не знаю, – говорит секретарша. – Очевидно, пошла по инстанциям. Заходите в понедельник, тогда и выясним.
Тут я не выдержал, каюсь. Нервы подвели. Оттолкнул я секретаршу, ворвался в кабинет и кричу:
– Товарищ Синицын, так вас растак!!! Что здесь у вас творится?
Гляжу – а брюки у него застегнуты.
– Вам что, товарищ? – спрашивает.
– Ничего! – говорю я. – Так… проверка слуха… – Повернулся и пошел.
Иду весь злой и думаю: «Сам он застегнулся или на мое заявление отреагировал? Ведь если бумага так быстро пошла по инстанциям, то чего ж я наорал на человека?»
