Цицерон давал мне указания:
— Теперь налево… прямо… направо.
Я точно выполнял его указания. Затем услышал его голос:
— Достали вы тридцать тысяч фунтов стерлингов?
— Да!
— Я принёс вам ещё одну плёнку. Вы будете довольны ею.
Он передал мне завёрнутую в газету катушку. Я спрятал её в карман и через плечо передал ему пакет с деньгами. В зеркало я заметил, как, держа деньги, он на мгновение заколебался, раздумывая, вероятно, считать их или нет. Наконец, он просто засунул их под пальто. Судя по выражению его лица, он торжествовал.
Теперь я повернул на Улусмайдан — главную площадь Анкары. В то время улицы Анкары освещались очень неравномерно. Старые кварталы на окраинах столицы были погружены во мрак, а главные улицы нового города сверкали огнями, как Пикадилли или Фридрихштрассе в мирное время.
На Улусмайдан внутрь машины ворвался яркий свет уличных фонарей. Цицерон, забившись в угол заднего сиденья, поднял воротник пальто и надвинул свою широкополую шляпу на самые глаза. Оказывается, увлёкшись починкой карбюратора, я забыл задёрнуть боковые занавески.
— Ради бога, выезжайте поскорее отсюда, — нервно прошептал Цицерон.
Прибавив скорость, я проехал около ста метров и свернул в тёмный переулок. За спиной я услышал вздох облегчения. Два раза мы медленно объехали вокруг большого квартала. Мне хотелось вовлечь Цицерона в разговор.
— Я должен задать вам несколько вопросов. Берлин хочет знать ваше имя и национальность.
Воцарилось минутное молчание. Машина продолжала бесшумно скользить по тёмной узкой улице.
— Ни вас, ни их это не касается. Своего имени я вам не открою, а если вам действительно нужно его знать — узнавайте сами, но смотрите, не попадитесь при этом. Вы можете сообщить Берлину только то, что я не турок, а албанец.
— Однажды вы сказали мне, что ненавидите англичан. Не можете ли вы сказать — за что? Они плохо обращаются с вами? Или есть какая-нибудь другая причина?
Он долго не отвечал. Я ещё раз объехал квартал. Должно быть, этот вопрос расстроил его, и когда он, наконец, ответил, голос его звучал напряжённо:
— Моего отца застрелил англичанин.
В темноте я не мог видеть выражения его лица. Но даже теперь, через много лет, я всё ещё слышу, как он это сказал. Помню, я был глубоко тронут. Быть может, им руководило более благородное чувство, чем простая жадность к деньгам? Впервые я почувствовал к этому человеку мимолётную симпатию.
Больше я не задавал ему вопросов. Казалось, и он не был расположен к разговорам. Погруженный в свои мысли, я нечаянно повернул обратно, на главную улицу Анкары. Весёлая и шумная днём, но почти безлюдная ночью, она и теперь была залита ярким светом фонарей.
Цицерон холодно проговорил:
— Поверните сначала направо, затем налево.
Я сделал, как он указал, и вдруг почувствовал на своём плече его руку.
— Замедлите ход, пожалуйста… До свиданья!
Я услышал, как тихо щёлкнула дверца, и поехал обратно в посольство.
К двум часам ночи я закончил свою работу. На этот раз получилось всего 20 фотоснимков совершенно секретных английских документов. Некоторым из них предстояло через несколько часов сильно удивить германского посла.
Я вернулся домой и проспал до десяти часов.
Когда я вошёл в кабинет фон Папена (это было в двенадцатом часу) и протянул ему фотоснимки вместе с докладом о встрече с Цицероном прошлой ночью, он дал мне прочитать полученное из Берлина распоряжение. Оно было подписано заместителем министра иностранных дел фон Штеенграхтом. Меня вызывали в Берлин для встречи с ним. Я должен был привезти с собой весь материал, который доставил нам Цицерон, — как плёнки, так и отпечатанные снимки. Для меня было оставлено место на самолёте, который вылетал из Стамбула утром 8 ноября.