— Я оставила записку, что отправляюсь в Париж, — невозмутимо сообщила Доминик.
— Ох… — Возможно, внучка не такая уж туповатая тихоня, какой ее всегда считала бабушка. — Что ж, это толково.
— И пробраться сюда было совсем не сложно, — продолжила девушка. — Полночи дороги оставались сухими, а я держалась в тени. Когда слышала стук сапог или копыт, сворачивала в поля. Потом стало хуже, пошел дождь, но, думаю, он же и притушил всякую утреннюю деятельность. Так что никаких проблем.
— Тебя могли изнасиловать, избить, убить, — покачала головой Мими Готье. — Твои родители из кожи вон лезли, лишь бы увезти тебя от опасности, а ты провела их, разрушила все их планы. Ты посмеялась над ними. Зачем ты вернулась, ma cherie? И кстати, ты принесла чего-нибудь пожевать?
— Думаешь, у меня было время заглянуть на рынок? — фыркнула Доминик. — Или, полагаешь, в городе еды побольше, чем тут? Я вернулась, потому что вряд ли ты сумеешь управиться здесь одна, бабушка. Я не могла позволить, чтобы ты бродила по другим фермам в поисках черствых объедков, забытых по углам, к тому же надвигается зима.
— Сейчас самый что ни на есть разгар лета! — Мими Готье не намеревалась дотянуть хотя бы до листопада; сама мысль об этом смешила ее.
— Я не могла прийти ни на секунду раньше, — не обратила на нее внимания Доминик. — А ты, кажется, ухитрилась за это время растерять последние остатки разума. Вижу, достала где-то молоко и хранишь его в своих башмаках?
— До кувшина мне не дотянуться, он на верхней полке. Не дерзи. — Она была счастлива, что раздобыла молоко. — Можешь попить немного на завтрак.
— Попью, когда буду готова. Сперва мне надо прилечь на часок. Прогулка была тяжелой, ночь долгой, я вымоталась до предела.
— Нет, не ходи в свою комнату, останься здесь, приляг на полу, составь мне компанию…
— Если тебя нужна компания, приходи посидеть в моей комнате; мне просто необходимо прилечь, — ответила девушка уже из коридора. Удаляясь от гостиной, она все повышала и повышала голос.
И крик ее разбудил мужчину.
— Ну вот, теперь ты все испортила, — сварливо пробурчала Мими. — Он еще не совсем готов, чтобы его убить. Он даже еще не готов встать.
Дубовик сидел на полу, обвив ручками-веточками курок винтовки. Мими не поняла, заметила его Доминик или нет. Возможно, для нее он выглядел всего лишь горкой ломаных прутьев; в сущности, при дневном свете он и старухе больше всего напоминал охапку хвороста.
— Ты захватила в плен германца? — удивилась Доминик. — Какая ты у меня способная, бабуля. Только вот зря ты отдала ему мою постель. Положила бы его в свою.
— Он сам выбрал твой матрас, без всякого приглашения, а мое белье все отправилось в город, или в ад, или еще куда-нибудь. Уйди отсюда, девочка.
— Он очень слаб, — заметила Доминик, частенько возившаяся с больными овцами и отказывающимися сосать вымя ягнятами. — А рану ему явно зашивал какой-то полуслепой криворукий недоумок.
— Попробовала бы ты справиться без света и со скрюченными артритом пальчиками!
— Ох, бабуля, это сделала ты? Я горжусь тобой.
Доминик двинулась вперед, едва не наступив на дубовика, она перешагнула винтовку. Солдат не выглядел ни испуганным, ни заинтересованным, но он по крайней мере очнулся и следил взглядом за девушкой, пересекшей комнату и присевшей на кровать.
— Думаю, в первую очередь его нужно хорошенько помыть, а потом дать ему то молоко.
— Я еще не собралась с силами, чтобы заняться насосом, — проворчала Мими Готье. — Я сама только что проснулась, — Тон ее стал тверже. — Доминик, этот человек — солдат вражеской армии, выгнавшей твоих родителей из нашего дома. Ты не можешь промыть его раны и посадить выздоравливать на солнышко, точно в пансионе для инвалидов. Мы должны пристрелить его и избавиться от тела. Подозреваю, его приятели через день-два вернутся за ним.
— У него красивые глаза, — ответила Доминик. — Доброе утро. Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня?
— Imbécile![7] — Мими Готье не находила достаточно сильных слов, чтобы выразить степень своего изумления. — Доминик, убирайся от него! Я тебе запрещаю! Не болтай с ним! Это помощь врагу, преступление против твоей семьи, преступление против Франции!
— Он человек, истекающий кровью в моей постели, — сказала девушка. — И я не собираюсь представлять его папскому прелату. Бабушка, пожалуйста. Guten Tag?
Услышав приветствие на немецком, солдат моргнул. Голова его слегка дернулась, словно от приступа боли — боли, напоминающей человеку, что он все еще жив.
— Guten Tag? — прохрипел он в ответ.
— Давай молоко, — бросила внучка, — Принеси его сюда, бабуля.
— Я хранила его для древесного эльфа, — без всякой надежды воспротивилась Мими Готье.
— Какого еще древесного эльфа?
Мими Готье больше не могла говорить, да ей и нечего было сказать. Она просто показала на пол. Но ее внучка не смотрела. Дубовик лежал возле винтовки, вытянувшись, прижимаясь шипастыми конечностями к длинному стальному дулу, к поцарапанной полировке деревянного приклада.
— Ему молоко нужнее, чем нам, — пробормотала старушка, но она и сама знала, что голос ее слишком слаб и Доминик не услышит.
На гнилых стропилах в заросшем поле
Жестяная кровля шуршит под ветром —
Может, починить? А под этой крышей —
Дровяная печь, крашеный прилавок,
А в углу над кружкой сидит рассказчик:
«Вот он и пошел»… «И ему та ведьма»…
Пусть себе бычки нынче дешевеют:
Здесь любому фермеру по карману
Табачок, конфетки, покой, беседа.
Я едва познал этот зуд — и слушал,
Как Ньют Купер, важно дымя, клянется,
Что-де упокойник однажды ночью
У него сожрал битюга в конюшне.
Вот Эд Такстон хвалится старым банджо —
За него он дьяволу продал душу,
а звучит-то как! Даже зубы сводит.
А Сид Сигер шепчет: одна девица
Поутру купалась в меду душистом
И средь бела дня улетала в небо.
Я тогда не знал, что за каждой сказкой,
Для меня сиявшей небесным светом,
Прячутся свои горести и раны —
Целый мир мучений и страшных шрамов.
Я был городской, и в волшебной лавке
Я мечтал о том, что считал запретным:
Как заставить всех, позабыв о правде,
Мой ловить мотив — сладостный, но лживый?
Чем они берут? Где им варят зелье?
Как бы я хотел чаровать, морочить,
Увлекать, манить — но уже не помню
Эти вечера в желтом свете лампы,
Эти вечера — ледяное пиво,
Лимонад, тянучки и запах пота —
Я их не украл? Или это Фолкнер?
У него ведь тоже — над стойкой ястреб
И ножами дощатый пол изрезан.
Сам не без греха — я уже не знаю.
Лакрица? Полынь? Да. А вот ветчинный
Окорок — свисал с балки? Нет, не помню.
Кто же мне сказал — без хорошей байки
Ты, мол, не мужик? Джонатан Уайтфилд?
Или его брат Эйби — тот, который
Осенью попал под комбайн?
А Ховис Говорил: «Ты знаешь, на мне однажды
Загорелись брюки — от чистой злости».
Все это теперь — черепки, обрывки
И немой вопрос: может, мне удастся
Раскопать под листьями и полынью
И порог, и стены, крыльцо и крышу.
Чтобы от шагов заскрипели доски,
Чтобы по ступеням спустился Хортон —
Голос его — сорго, глаза — орехи, —
Нужен тот юнец, городской парнишка,
Не мужик еще — но готовый к байкам.
Пусть берет себе дьявольское банджо
И душистый мед… Улетаю в небо.