Виктор Потанин Птицы
Такое часто случается в детстве: только заснешь и вот уж ты птица: какая-нибудь желтая, красная, голубая. И вместо сердца у тебя крылья, и они поднимают тебя все выше, выше. И даже утром, при свете дня, этот полет не проходит в тебе, не тает, и ты завидуешь всем летчикам, самолетам. Счастливые, мол, люди, особые люди. Ох, как я мечтал о них, как стремился! Но пришло горе я не попал в летное по здоровью. Горе, горе, а кто поможет. Человек мечтает, а судьба подправляет. Зато я стал совсем обычным человеком и теперь работаю в библиотеке. Но это тоже хорошее дело жить простой честной жизнью, выдавать людям интересные книжки. Но жизнь, конечно, богаче книжек. И грустней порой и печальней. И не надо человеку завидовать птицам. Да, не надо, не надо! Об этом я решил еще три года назад. Но лучше будет, если все по порядку
Мои беды тогда три года назад начались в самом начале марта. Я хорошо запомнил те дни, ведь март мой любимый месяц. Он для меня как награда. Потому что приходит оттепель, тает снег, дуют теплые ветры. Одним словом весна, а весной-то у людей все и случается Вот и случилось: в те теплые метельные дни моя Женя бросила музыкальную школу. Заболела ангиной, пролежала с температурой семь дней, а потом встала и порвала ноты с детскими пьесами Мендельсона. Я к ней: «Что с тобой? Ты сошла с ума?» Дочь молчит, а я снова: «Пожалей меня! Ты помешалась» Она взглянула куда-то мимо меня «Да, помешалась» Сказала медленно, вяло, по-взрослому и прикусила губу. Я попробовал ее уговорить, она разрыдалась. Я взял ее ладошки в свои она разрыдалась еще сильнее. И у меня тоже слезы брызнули по щекам. Что ж поделаешь сам виноват. Никогда не сжимайте ладони у своих дочерей! Никогда, никогда!.. Там столько хрупкости, нежности в этих ладонях. А где нежность там и жалость всегда, там и боль Я смотрел на ее длинные недетские пальцы, я гладил их потихоньку, перебирал, я чувствовал через них все ее будущие дни, всю судьбу ее, такую же, наверное, хрупкую, синевато-прозрачную, только затронь посильней и сломаешь. Но все равно эти пальцы были навсегда родные, родные им бы играть Шопена, волноваться на клавишах, им бы делать других счастливыми А тогда они лежали в моей ладони, и я слышал в них каждую косточку, да и сама дочь все еще вздрагивала и вытирала глаза И тогда я не выдержал и сказал: «Хорошо, Женя Из музыкальной тебя забираю. Но зато куплю путевку в бассейн пойдешь плавать. У тебя нет здоровья, а в бассейне окрепнешь». «Хорошо, папа, окрепну» ответила дочь опять обреченно, по-взрослому, и у меня замерзла спина. Но что поделаешь нынче дети взрослые в девять лет А через неделю Женя поскользнулась в бассейне на кафеле и сломала ключицу. Дочь увезли в больницу на «скорой». А к вечеру она была уже дома, лежала на своем любимом красном диванчике и тихонько постанывала. Я спросил о чем-то дочь не ответила. Я опять спросил, она повела на меня ненавидящим взглядом. В глазах настыла мутная пленочка. То ли от боли, то ли от страха за жизнь. Но вот пленочка пропала, растаяла и закрылись глаза. Я наклонился низко над Женей, прислушался. От губ шел слабый парок дыхание. Еще миг и кажется, порвется оно, остановится. Я стал считать до десяти, потом до ста, до тысячи Я стал как помешанный.
А на следующий день было еще тяжелей. Я ждал какого-то продолжения. Если случилось одно, значит, не за горами другое. Любое горе, говорят, повторяется трижды. И я опять ждал и терзал себя.
Ждал, ждал и дождался. В конце апреля мы схоронили учителя Ивана Григорьевича. Под словом «мы» я подразумеваю весь наш небольшой городок. Почти каждый житель его учился у Ивана Григорьевича. Он отдал школе сорок пять лет. Почти вся жизнь, даже немыслимо И за все эти годы он ни разу не позволил себе заболеть, ни разу не лежал в больнице И такой внезапный конец! Да и когда ждешь его, и разве готовишься Жил, ходил человек, улыбался тебе и здоровался и вот лежит весь в венках. А рядом играют трубы, и эта глуховатая печальная музыка растекалась вокруг, как дымок. И почему-то мешала. Хотелось постоять молча, задуматься, заглянуть в себя, что-то вспомнить, а эта музыка все время отвлекала, отбрасывала, да и на музыкантах, на их мордах сиял пьяный румянец. Не утерпели все же приложились. Иван Григорьевич бы им не простил. Нет, нет, не простил бы. Он вел очень чистую и скромную жизнь. Наверное, потому, что преподавал
биологию, всегда дружил с птицами и животными и взял от них много привычек. Вот и тогда его провожали и люди и птицы. Особенно много было грачей, они кружились над толпой и кричали. И пока мы шли до кладбища, они все кружились над нами и что-то высматривали. Иногда они снижались совсем низко-низко, еще миг и опустились бы на венки. Но в последний момент почему-то раздумывали. Наверно, боялись музыкантов, их больших неуклюжих труб.
Со мной рядом был Леня Шутов, мой школьный товарищ. Он пошел по стопам Ивана Григорьевича и преподавал биологию в сельской школе в деревне Тарасовке, недалеко от нашего городка. Эта Тарасовка ему полюбилась, там он нашел недавно невесту, женился и купил большой дом. Об этом доме он мне тогда и рассказывал. Играла музыка, и многие плакали, под ноги из машины бросали сосновые веточки, а Леня не унывал: