Война настраивает вас на философский лад, рассмеялась Илта, но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
Мне ли о том не знать, мисс Сато, сказал канадец, я ведь десять лет провел в Китае.
Я помню, кивнула Илта, вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
Да, усмехнулся Маккинес, после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно китайцев-коммунистов.
А где вы так научились говорить по-русски, вдруг спросила Наташа, в Харбине?
Не только, покачал головой Маккинес, я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений очередная пропаганда и ложь.
Большевик всегда врет, убежденно сказала Илта, большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое ею решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.
Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, продолжал Маккинес, примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшное основа советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.
Помнится, вы даже стихотворение написали, сказала Илта.
Да, кивнул Маккинес, и мне после этого запретили въезд в СССР.
А прочтите, вдруг попросила Наташа.
Как скажете, кивнул Маккинес, хотя это не самое приятное чтиво.
Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: «Он не умер, он жив-здоров».
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей конец.
Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. С молоком матери она впитывала, что тот самый мертвец главная святыня всех советских людей, Тот, чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская
молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас же, то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропаганду ведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца:
На Красную площадь меня занесло поглядеть на честной народ,
На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прёт:
Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,
Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,
Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,
Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.
Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,
Они будто плакальщики того, кто умер только вчера.
[4]
Всегда забавлял этот отрывок, усмехнулась Илта, я ведь, получается, плоть от плоти того «кубла». Мне так в детдоме говорили мол, отец из японской военщины, мать финская шпионка, а советская школа сделает из тебя нового советского человека.
Ну, прости развел руками Маккинес, написал то, что написалось. Но, сказать по правде, ты последний человек, которого я бы стал отождествлять с «ленинскими плакальщиками».
И это правильно, сказала Илта, из глаз ее исчезла всякая насмешка, поэтому я и не обижаюсь. Я люблю этот ваш стих Роберт, потому, что он лишний раз подчеркивает мое отличие от советского человека. Я не сталинский манкурт, как вся эта красная свора и НКВД не удалось заглушить во мне голос крови. Я читаю Калевалу и «Кодзики», я чту память воинов-самураев и героев Зимней войны, я преклоняю колени перед Аматэрасу и если могла принесла бы жертву Тапио и Хийси. Я помню, советские нет!
За это и выпьем, Маккинес поднял рюмку с водкой. Наташа тоже подняла свой бокал и залпом опрокинула его, уже почти не отдавая себе отчет в своих действиях. Мысли тяжело ворочались от выпитого вина. Перед глазами все поплыло и Наташа не сразу поняла, что она плачет: обо всем ее прежнем существовании, столь бессмысленно-жестоком, о судьбе множества ее сверстников выживающих под властью прикрывающейся именем народа кучки лицемеров, поклонявшихся гнилому трупу.