Даник был ее давним приятелем, долговязым тридцатилетним мальчиком с огромными удивленными глазами и уже заметными залысинами.
Дань, склероз у меня. Ты когда родился, в марте или в апреле? вдруг спросила она. Помню, что весной, а когда хоть тресни
В мае я родился. Имеешь шанс поздравить.
Так мы в офисе знаешь как отпразднуем! А ты когда?
Мерлин, уже задремавший, не сразу понял, о чем речь. Наконец врубился.
Тридцатого октября, сказал он.
Тебе, значит, этой осенью исполнится восемнадцать?
Ну да
Ясно
Она, пошевелив пальцами, произвела какие-то подсчеты.
А помнишь, как Яна поздравляли? спросил Даник. Судя по интонации, он ждал бурных воспоминаний, но Джимми ограничилась кратким:
Естественно.
Это словечко приволок в «Беги-город Лев Кириллович и произносил его так: «ессссссно», словно алкоголик, который не в состоянии справиться со фонетической сложной конструкцией.
Даника отвезли первым.
Выручай, сказала Джимми Мерлину. Я руку потянула, вот тут, а нужно сумку втащить наверх.
Не столько сказала, сколько приказала
Откуда в багажнике такси вдруг взялась тяжелая сумка, он так и не понял.
Они поднялись к Джимми. Мерлин чувствовал себя неловко ночью женщина зазвала в свое жилище Но, с другой стороны, она велела таксисту ждать. Должно быть, все дело именно в сумке и в пострадавшей кисти правой руки.
Он никогда не бывал в гостях у Джимми и все же квартира была чем-то знакома. Он даже знал словечко для такого знакомства «дежа вю». Не вся, нет! Но старое трюмо в прихожей, уже почти антикварное трюмо, увенчанное резными деревянными фруктами с листочками, но ваза на журнальном столике, пестрое стекло, полосы которого закручиваются по спирали, но ряд зеленых книжек на полке
Вот тут я живу, сказала Джимми, и стараюсь ничего не менять. Когда папа умер, мы с мамой жили вместе еще около года, потом она познакомилась с Павлом Робертовичем, вышла за него и переехала к нему, а я осталась тут. Вот зеркало это моя первая покупка в хозяйство, мне тогда было семнадцать лет, правда, классное зеркало?
Ничего классного
в этой овальной штуковине Мерлин не видел. Он посмотрел на себя и пригладил волосы.
А вот еще реликвия, Джимми показала головку Нефертити на книжной полке и ничего больше не добавила.
Она словно бы чего-то ждала.
Опыт общения с женщинами у Мерлина был невелик, основные знание он приобрел, когда вместе с приятелями несколько раз смотрел порнуху, а любовные линии в кино презирал от них веяло пошлостью. Однако даже ему было ясно Джимми не имеет сексуальных намерений, хотя, может, очень удачно их скрывает. Но заглядывает в лицо, в глаза, что-то хочет услышать
А вот главная ценность в этом доме, Джимми показала рукой, и Мерлин послушно обернулся.
Этот портрет нельзя было не заметить. Одна темная и широкая металлическая рамка чего стоила
Юноше на портрете было не более двадцати трех лет гладкое лицо еще не нажило вообще никаких морщин. Но это было не ангельское личико взгляд темных глаз твердый и упрямый, губы сжаты, как у человека стойкого и уверенного в себе. Прядь светлых волос падала на лоб примерно так, как у Джимми. Однако что-то в портрете было несовременное, давнее
Мерлин посмотрел в глаза юноши и прочитал в них вызов. Как будто незнакомец спрашивал: а это кто еще такой?
Сам-то ты кто такой? беззвучно спросил его Мерлин. Висишь тут непонятно зачем, и совершенно твоя рожа мне не нравится, я не девчонка, чтобы от таких рож балдеть, и даже странно, что ты имеешь что-то общее с Джимкой.
С каждой долей секунды этот человек становился все неприятнее и неприятнее. Он и смотрел из своей рамки как-то издевательски. Он словно сообщал: я тут главный, я тут хозяин, а ты как приперся, так и вылетишь отсюда.
Вылетишь ты, вон в то окно, беззвучно пообещал ему Мерлин. Сейчас тут я, хотя, хотя
Входя в Джиммину квартиру, он имел одно желание избавиться от сумки и сбежать. Конечно, он понимал, что когда женщина, на ночь глядя, затаскивает мужчину в свой дом, у нее на уме может быть всякое. Но думать об этом всяком совершенно не хотелось. Все-таки разница в возрасте была огромной. Однако портрет вызвал в нем совершенно неожиданную ревность Мерлин и не подозревал, что вообще способен ревновать Джимми. Когда ее обнимала и целовала команда «Беги-города», он только морщился от телячьих нежностей.
Этот, на портрете, хвастался тем, что отнял у него Джимми. Только что язык не показывал. Мерлин ощутил это так остро, что дыхание перехватило и дурь в голову шибанула как перед дракой.
И эта дурь сдвинула в голове какие-то шторки, обнажила тайный пласт памяти.
Все произошло мгновенно как при передаче пакета данных в электронном формате. Мерлин ощутил себя столбом посреди реки, который омывают разом несколько струй, горячих и прохладных, сверху и снизу, прикасаются на миг и все, нет их больше.
Он увидел девочку пятилетнюю, серьезную, с огромной заколкой в темных волосах, и ее же смеющуюся, на велосипеде, и ее же с дорогим фотоаппаратом, подаренным на шестнадцатилетие, и услышал мужской голос, свой и не свой; этот голос произнес:
Маришка!
И все, и не стало больше Мерлина, но проявился иной человек, взрослый, неловкий, странноватый, из породы тихих и упорных неудачников, которые делают жизнь другого человека единственным оправданием своей собственной несостоявшейся жизни. Обычно это матери, но случаются и безумные отцы, способные умереть от ревности