Все это жило и шумело в любимых книгах Новикова-Прибоя, Станюковича, Стивенсона, Александра Грина.
Но обложки этих книг пахли мамиными капустными пирожками...
На другой день вечером пришли сестры из кинотеатра, а стол уже был накрыт. В углу притулился мамин брат дядя Ульян с тетей Парасковьей, тяжело расхаживал папин брат дядя Вася. Мама говорила о дяде Ульяне, что он «мужик смирный, безответный, кроткий». Работал он в артели бондарем. Стесняясь нового суконного пиджака и боясь запачкать начищенные сапоги, он сидел, положив руки на колени. Ловкие, умелые, когда орудовали с клепкой и обручами, сейчас руки казались беспомощными и неуклюжими. Они лежали с растопыренными узловатыми пальцами, точно грубо вырубленные из дерева. Асе даже
показалось, что если он хлопнет рукой об руку, то раздастся деревянный стук.
Жену его Парасковью все звали Паруньей. Она все обнимала племянниц, приговаривала:
Только бога не забывайте, деточки, бога не забывайте! А уж он, милостивец, если угодите ему, натолкнет вас на счастье. Все в руках божьих! Его воля!
Сестрам странно и неприятно было слушать эти рабские слова.
Глаза у Паруньи подслеповатые, издали казалось, что их и нет, а просто темнеют какие-то пятна.
Из родных больше всех сестрам нравился дядя Вася. Ему уже пятьдесят, но он все еще бесшабашный гуляка, беззаботная, забубенная головушка ни кола ни двора у него нет! Работал он и печником, и шофером, и буровым мастером, и токарем. По вербовке объездил чуть ли не всю страну: бурил с геологами землю Татарии, горы на Сахалине и Курилах, живал на берегу Байкала.
Поглаживая бугристую лысину, раздувая большие ноздри, он простуженным басом громыхал:
Гулевань, ребята! Живи широко! Знаете, как в Забайкалье говорят: «Сто грамм не водка, сто рублей не деньги, сто километров не расстояние!» С размахом живут сибиряки.
Все чертомелешь! И лба не перекрестишь! ворчала Парунья.
Бога твоего, кума, давно уже сдали в металлолом на переплавку! хохотал дядя Вася.
Да не реви ты! Экая пасть богохульная! Оглушил! сердилась Парунья.
В открытое окно топорщилась черемуха, клала на подоконник кисти спелых, запыленных ягод. В просветы среди ветвей виднелись красные товарные вагоны, пустые платформы, жирные нефтяные цистерны с крутыми лесенками, посапывал маневровый паровоз, под составы лезли на четвереньках пассажиры с чемоданчиками, с бидонами пробирались к пригородному поезду.
Ася и Славка в белых платьях, нарядные, праздничные сидели рядышком у окна.
Отец, напарившийся в бане, тщательно выбритый, в белоснежной сорочке, подошел к комоду и взял аттестаты дочерей. Аттестаты были на толстой, гремучей бумаге с золотой каемкой. Он долго рассматривал их, и листы дрожали в его брезентово-шершавых, пропитанных углем и мазутом пальцах. Так и казалось, что на его белые выше кистей руки были надеты коричневые перчатки.
Прошу вас, дорогие гости, к столу! певуче проговорила мать, ставя жаровню с дымящейся бараниной. Круглое лицо матери раскраснелось, губы еще свежо алели, руки были полные, белые, с ямками на локтях.
Отец степенно разгладил усы, с почтением взял бутылку «Московской» и бережно, точно ребенка по задку, шлепнул ее по донышку. В синие пузатые рюмки забулькало.
Благодарю тебя, господи, прошептала Парунья и перекрестилась.
Дядя Ульян кротко и беззащитно улыбался, держа вилку словно молоток.
По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей, проревел дядя Вася.
«Больше мы их, наверное, и не увидим, подумала грустно Ася. Уедем, укатим...»
«Пафф, пафф», вывалил клубы пара маневровый. По радио прозвучал наигранно-строгий голос Кости: «С соседней станции вышел пассажирский поезд номер 42. Следует...» Ася высунулась в окно. Вот и Костю она никогда не увидит. Вместе с ним кончила школу и даже немножечко была влюблена в него, хотя и смеялась над его нелепой привычкой в каждую фразу вставлять слово «понимаешь». Сейчас он работал на вокзале: объявлял по радио и еще что-то делал. Иногда Ася плохо спала: всю ночь слышала его голос. Костя все отправлял и отправлял поезда...
«Пафф, пафф», попыхивал маневровый. «Блям, блям», плеснулся звон буферов.
Едкая жалость прихлынула из глубины души. Было жаль и себя, и Костю, и то, что он не узнает об ее отношении к нему, жаль и сурового отца, хозяина могучих паровозов, и славную маму, и эту квартиру, полную голосов зовущей дороги.
Во все небо ослепительно полыхнула нежданная, беззвучная молния. Единственная за весь вечер. Ася отвела в сторону оленьи, темные глаза.
Хватим, дядя Вася? Славка подняла рюмку, подмигнула, бросила косу на спину и засмеялась низким, грудным смехом.
Ну и бой-девка! хохотал и дядя Вася. Такая не пропадет! И правильно, Ярослава! Бери жизнь за шиворот, а то она тебя возьмет! Я в Одессе пьесу Горького глядел, так у него один толково изрек: «Есть люди, которые бьют, и есть люди, которых бьют!»
Да уж не пропадем! Не лыком шиты! уверенно и вызывающе ответила Славка.
А ты на господа бога больше оглядывайся. Он все видит, милостивец наш... На него надейся... напомнила Парунья.
Кыш ты, попадья! отмахнулся дядя Вася.
Все в руках божьих...