И они поехали в Первый кадетский корпус.
Ростовцев лежал в постели.
Это мой друг Николай Васильевич Склифосовский, представил Саша. Летом он с отличием окончил медицинский факультет Московского университета
и получил степень лекаря.
У вас все отличники, Ваше Императорское Высочество? поинтересовался Ростовцев.
Других не держим, сказал Саша.
Склифосовский осмотрел больного.
Нужна операция? спросил Саша.
Да, кивнул Николай Васильевич, обязательно. Даже если пенициллин поможет, останется источник заражения.
Насколько это срочно? спросил Саша. И насколько сложно. Я вызвал Пирогова, но вы тоже хирург.
Я бы посмотрел на действие лекарства
Ростовцеву сделали инъекцию и поехали в Мраморный дворец.
Константин Николаевич спустился по лестнице им навстречу и объявил, что Николе ещё лучше.
Саша представил Склифосовского, они поднялись к кузену, и Николай Васильевич осмотрел больного.
Воспаление есть, задумчиво проговорил Николай Васильевич.
Здеккаудер говорит, что решительно началось выздоровление, сказал дядя Костя.
Никола и правда выглядел ожившим, сидел на кровати, улыбался, и в глаза вернулась привычная шкодливость. Только иногда подкашливал.
Только его надо очень беречь, чтобы не было рецидива, добавил Константин Николаевич. Саша государь говорил, что у вас очень мало лекарства.
Осталось три дозы, признался Склифосовский.
Отдайте Ростовцеву.
Дядя Костя, только, если станет хоть немного хуже ты сразу звони папа́, сказал Саша. Я что-нибудь придумаю.
После Мраморного дворца Саша поехал в Царское село, а Склифосовский в гостиницу.
Вечером пришла телеграмма от Пирогова. Он был готов выехать в Петербург.
«У нас в Киеве тоже есть немного пенициллина, писал он. Я возьму с собой».
В субботу пятого декабря царская семья переехала в Петербург. Папа́ сам показал Саше его готовые апартаменты те самые две комнаты в фаворитском корпусе с окнами на Зимний дворец и Миллионную улицу.
Саша предпочёл бы, чтобы они выходили на Неву, но, как говорится, дарёному коню
Шёлковые обои в кабинете были светло-золотистыми, почти как у Никсы в Царском только более размытого оттенка. Это Саша одобрял. Но мама́ зачем-то повесила на окна тяжёлые синие шторы. Ну, просил же посветлее!
Темно-синий вгонял в депрессию и вызывал ассоциации на Окуджаву:
Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.
Спальня была оформлена в зеленых тонах, даже скорее салатовых. Только шторы были цвета морской волны. Ладно! Хоть не синие.
Саша распахнул их, чтобы видеть небо, солнце, снег и суету города.
А так всё было: большой письменный стол, диван и кресла в кабинете. Правда, тоже синие. Изящной формы люстра с позолотой и масляными, кажется, лампами. Камин с зеркалом над ним.
В спальне, понятно, раскладушка. Над ней портрет папа́ в овальной раме и иконы Богородицы и Спасителя.
Киссинджер тут же оккупировал хозяйскую кровать, не дождавшись установки когтеточки, свернулся клубком прямо под иконами и включил «трактор».
Большая часть стен была свободна. И Саша открыл ящик со своими вещами, вынул «Двух женщин на берегу моря» Писсаро и поискал для них подходящее место. Вот здесь, пожалуй, в спальне, напротив окна. Приложил. Полюбовался.
Или лучше в кабинете?
Папа́ неодобрительно посмотрел на негритянок на фоне туманного мыса: одну босую, другую с огромной корзиной на голове. Поморщился. Вздохнул.
Доволен? наконец, спросил он.
Ещё бы! не стал придираться Саша. Спасибо огромное!
Я отправил в Сибирь письмо про твою Вачу, сказал царь. На карте она есть.
Отлично! улыбнулся Саша. Значит, осталось открыть золото. Ответа ещё нет?
Думаю, письмо ещё не дошло, предположил царь. В ноябре отправили.
Всё равно не сезон, усмехнулся Саша. Там, наверное, сейчас снега по пояс. Недалеко от Байкала? Я угадал?
Вёрст семьсот.
Ну-у Сибирские масштабы.
Есть ещё новость, сказал царь.
Да?
Вчера был разговор с Москвой по воздушному телеграфу.
По радио? переспросил Саша.
Да.
И опять без меня!
Ты был занят пенициллином и Ростовцевым, сказал царь. Я не хотел тебя отвлекать.
И как связь?
Ненамного хуже проводной. Я до сих пор не могу поверить! Теперь Киев, потом Варшава и, наконец, Сибирь.
Кавказ, Дальний Восток, остров Сахалин, продолжил Саша.
Да! воскликнул папа́.
Но это не отменяет телеграфа, заметил Саша. Системы связи лучше дублировать.
Саша! сказал царь. Я очень тебя ценю!
Папа́, а можно мне в кабинете поставить
раскладушку для Склифосовского? Он был вынужден остановиться в гостинице и, боюсь, не самой лучшей.
Не нужно, найдём для него комнату.
Когда царь ушёл, Саша продолжал обживать квартиру. Установил когтеточку. Киссинджер, впрочем, приоткрыл один глаз, встал, потянулся, потоптав лапами одеяло, покосился на своё законное имущество, да и перевернулся на другой бок.
Саша позвал Кошева с Митькой, и они занялись развешиванием картин. Для Писсаро окончательно место определилось всё-таки в спальне. Этот пейзаж оказывал на него умиротворяющее действие.
В кабинете повесил Мане: «Голову старой женщины» и «Портрет мужчины».