Бывает, киваю я, и чувствую утрату, и опять слышу знакомую боль в груди.
И мы возвращаемся из тех далеких лет сюда, в эту жизнь, на этот перрон, поняв, что, едва найдя друг друга, тут же потеряли. И хотя стоим еще рядом, но то давнее время вдруг уходит из нас, и мы оказываемся в этой красиво одетой, шумной, возбужденной и совершенно равнодушной к нам толпе.
Ты уж прости, глухо говорит он. Вздрагивающими пальцами пытается вытащить из пачки сигарету и все никак не может достать ее.
За что? На сердце у меня тоскливо и пусто. Я опять вспоминаю, зачем еду в Москву.
В заблужденье ввел, извиняясь, пожимает мужчина плечами. Не знаешь жив он, нет?
Не знаю.
Тогда, перед отправкой на фронт, я забежал в госпиталь, но меня не пустили к Вальке, сказали нельзя, сказали он в тяжелом состоянии.
Вот и я тоже не знаю, вздыхает он. Наверно, и вправду погиб, как сказали тогда. Мы хутор брали, он меня в санбат притащил. Без памяти я был. А на другой день опять мясорубка началась, полегло ребя-ят с неизбывной тоской говорит он. А ты того парня где?
На Байкале.
На Забайкальском, что ль?
На Забайкальском фронте я не был. На той малой, всего месячной войне с Японией мне не довелось быть.
Нет, это раньше, отвечаю я. В сорок третьем. Дезертир ножом его ударил.
Я не стал рассказывать, что на другой же день, как привез умирающего Вальку в Слюдянку, отбыла наша команда на фронт, и я потерял след друга.
Садитесь, гражданин! слышится требовательный голос проводницы.
Я и не заметил, как поезд тронулся.
Мы неловко, в едином братском порыве торопливо обнимаемся, и у меня больно обрывается сердце, будто вновь теряю я друга.
Поднимайтесь, поднимайтесь! приказывает проводница.
Я вскакиваю на подножку, а бывший фронтовик идет рядом с вагоном и припадает на правую ногу.
Слушай, а как звать-то тебя? вдруг спохватывается он.
Я называюсь.
А меня ведь и правда Валька. Он смущенно пожимает плечами, вот, мол, не вру, будто я сомневался в его имени. Ты здесь будешь еще? Откуда сам-то? торопится он с вопросами.
Проезжаю часто, отвечаю я и называю свой город, который зовется самым западным форпостом страны.
Ну тогда соседи, радуется он, прибавляя шагу и еще заметнее прихрамывая. Приезжай в гости. Мой адрес
Но я уже не могу разобрать: стучат колеса и что-то недовольно выговаривает мне в затылок проводница. А фронтовик уже отстает раненая нога не дает идти.
Живи, гвардеец! кричит он и останавливается, прощально вскидывая руку.
Ладно! обещаю я.
Никогда не доводилось мне быть гвардейцем, а он, наверное, был, потому и вспомнил гвардию. И я кричу ему, как кричал в ту ночь в промерзлой гулкой теплушке:
Не умирай, Валька!
Фронтовик расслышал, понял, обрадованно закивал. Лица его уже не видно, оно белеет мутным пятном в вечерних сумерках. У меня двоит в глазах, и я никак не могу справиться с собой.
Не умирай, Валька, шепчу я неизвестному человеку, стараясь еще разглядеть его. Он стоит на перроне в своем нелепом длинном плаще и машет рукой.
Напьются и городют невесть чего, ворчит проводница. Пройдите, гражданин! Не положено стоять в тамбуре. Закройте дверь, сейчас
туннель будет!
А я все высовываюсь, подставляя лицо ветру, чтобы высушить глаза. Мне не хочется, чтобы мою слабость видела эта немолодая, с холодным и рыхлым лицом женщина.
Навстречу, от первых вагонов, действительно надвигается черная и зловещая в вечерних сумерках пасть туннеля, заглатывает в себя поезд. И это вновь напоминает далекую морозную ночь, когда эшелон будто падал в черную гулкую пропасть.
Я закрываю дверь, и мы встречаемся глазами с проводницей. Она с презрительным осуждением меряет меня взглядом с головы до ног.
Седые уже! И не совестно? Вывалитесь, отвечай потом за вас.
Что совестно? Что совестно! взрываюсь вдруг я.
Не орите на меня! взвизгивает проводница, и лицо ее покрывается красными пятнами, испуганно-злые глаза округляются. В поезде есть милиция! Пройдите из тамбура! Не положено тут стоять!
Сознавая силу имеющего власть человека, она приказывает мне, и глаза ее наливаются яростью, стекленеют.
Не положено? сдавленным голосом спрашиваю я. А умирать в мерзлых вагонах положено? А в семнадцать лет становиться калекой положено! А всю жизнь искать друга положено!
Я уже кричу, не помня себя, кричу в белое плоское лицо проводницы, расплывчато маячившее передо мной.
Бухарик! Хулиган! доносит сквозь шум прилившей к голове крови. Милицию позову! Какие еще мерзлые вагоны? Чего вы городите? Лето на дворе!
Я опомнился. Сильно, знакомо сжимает сердце, и плечи наливаются горячей тяжестью.
Извините, говорю я и не узнаю своего голоса. Открываю дверь в коридор вагона. Поезд идет уже по туннелю, и вагон ярко освещен.
С виду интеллигентный, а хам!
Извините, прошу вас, повторяю я. И чего я на нее разорался! При чем тут она. Нервы совсем сдают.
Последние месяцы не прошли даром. Не хватало мне еще сердечного приступа в дороге. На душе горько вдвойне: и оттого, что ошибся, приняв за потерянного друга совсем незнакомого человека, и оттого, что вновь вспомнил, почему еду в Москву.