«Ну какой из меня беседчик, товарищ военком? взмолился тут Сорокин. Я и в мирное время никогда не выступал на собраниях». «Ты живой участник всех наших боевых дел, начиная от Луги, сказал комиссар. У нас таких немного осталось Но ты, конечно, не акцентируй на этом».
Комиссар посоветовал вообще не распространяться о потерях и неудачах, а больше делать упор на примеры боевой активности, выдержки, сноровки, верности долгу.
«Это понятно», сказал Сорокин, как будто прошел уже не одну войну и хорошо знал, что любая армия и все ее подразделения после неудач и потерь не любят говорить об этом. Просто делается вид, что ничего особенного, тем более катастрофического, не произошло, и армия ничуть не обессилела. Просто провела бои местного значения и нанесла противнику большой урон, от которого он не скоро оправится.
Сорокин провел такую беседу, и комиссар похвалил его.
«Насчет твоей просьбы я помню, сказал он еще, но тут возникло небольшое препятствие».
«Препятствием» оказался комбат. Он был принципиально против того, чтобы солдаты ездили домой, встречались со своими близкими. «Будут отрывать от своего пайка и сами тоже ослабнут, говорил он. А мне они нужны для боевой работы. Пусть воюют, а не тянутся к юбкам!» «Какие теперь юбки, комбат!» увещевал его комиссар. «Все равно, не сдавался комбат. На войне отпусков не дают».
Спор продолжался, а время шло. Только в канун Дня Конституции было решено послать группу лучших саперов на праздник к шефам на швейную фабрику имени Володарского. Днем раньше 3 декабря саперы стали получать самую низкую для солдат, уже по-настоящему голодную норму: сто пятьдесят граммов тяжелого блокадного хлеба и семьдесят пять граммов отличных довоенных сухарей.
«Вот и все, что я привезу своим, думал Сорокин. Один вкусный сухарик на троих».
II
Ясно, товарищ командир Спасибо, товарищ старший лейтенант!
Еще к тебе личная просьба, продолжал ротный. Отвези этот пакетик на Гороховую. Это недалеко от фабрики Володарского.
Да что вы, товарищ старший! Если бы даже совсем далеко
Ну все. Счастливого пути!
Есть!
Сорокин чувствовал, как на душе делается все радостнее и радостнее, словно бы приближался для него какой-то большой богатый праздник, к которому загодя все готовятся и по-настоящему весело встречают. В любой семье пекут, варят и жарят что-нибудь вкусное, потом сытно и долго, с разговорами и песнями, обедают, потом выходят в лучшей своей одежде на улицу, гуляют там с семьями или с самыми близкими друзьями и возвращаются домой с доброй праздничной усталостью.
Чуть ли не бегом побежал Сорокин в ротную каптерку. Застал на месте обоих нужных людей и писаря-каптенармуса, и старшину. Старшина перекладывал и, наверно, пересчитывал новенькие, только что полученные к зиме ватные шаровары, писарь-каптенармус считал в это время людей роты, составляя строевую записку на завтрашний день и вслух повторяя то, что заносил в графы:
Офицеров два Сержантов семь Красноармейцев тридцать два Потерь у нас нет, старшина?
Нету! отвечал старшина.
Ага, стал быть, всего на четвертое декабря сорок два Потери боевые нет. Потери небоевые тем более Ну чего тебе, герой Сорокин?
Да вот, паек получить.
В город едешь, я слышал?
Да вот, разрешили, вроде как извиняясь, подтвердил Сорокин.
Писарь-каптенармус молча позавидовал ему и направился к весам.
Скажи спасибо, что у нас получены продукты на три дня, а то не видать бы тебе второго пайка, заявил писарь.
Спасибо, проговорил Сорокин.
То-то же!
Смотреть, как он взвешивал хлеб и горсть крупы, было мучительно и почему-то стыдно, однако и не смотреть на весы Сорокин не мог. Так и чудилось, что этот жуликоватый парень обязательно обвесит его. И что же тогда останется? В мирное время Никита птицам в кормушку сыпал больше крупы, чем теперь получал для себя на двое суток.
Все. Забирай! объявил писарь-каптенармус об окончании томительной процедуры. И Сорокин быстро сложил свои птичьи пакетики и кулечки в сумку от противогаза, где хранились у него прикрытые сверху чистыми портянками накопленный сахар и сэкономленная водка.
До свиданья, товарищи! сказал он перед дверью.
Будь здоров. Передавай привет Ленинграду.
Передам
На улице, на солнечном тихом морозце, к нему снова вернулись предпраздничные ощущения и ожидания, и он опять заспешил теперь уже к машине, что стояла перед штабом батальона. Это была давно не новая, истерзанная войной полуторка. Сорокин помнил ее еще с лета, когда ездил из-под Луги на склад ВВ за минами. С тех времен в бортах полуторки оставались пробоины от корявых бомбовых осколков, но мотор, как видно, ни разу не пострадал. Шофер, конечное дело, сменился старого ранило как раз под Лугой. Новый был медлительным копушей и производил впечатление неумехи. Он возился сейчас в кузове, пытаясь приладить понадежнее доску-сиденье.
Сорокин стал на колесо полуторки и заглянул к шоферу через борт.
Помочь, что ли?
Ни хрена у тебя тоже не выйдет, с раздражением отвечал шофер. Короткая она стала.
Потому что борта разошлись, стойка истерлась, подсказал Сорокин.