Жизнь продленная
Повесть первая УТРО ПОБЕДЫ
бы там ни сложилась завтра наша дальнейшая, будто заново обретенная судьба хуже того, что было вчера, на войне, быть не может. Даже самому незадачливому и невезучему будет лучше. Отныне все и для всех будет только улучшаться. Так что:
Здравствуй, здравствуй, жизнь продленная! Привет тебе! Привет и спасибо.
День начинается привольно и плавно, без выстрелов и взрывов, без нервической торопливости, без крикливо-сердитых команд, но также и без унылого равнодушия хронической усталости, которое появляется в затяжных боях. Теперь и солнце всходит по-новому, и человек встает по-человечески. Всякий нынешний рассвет как тихая неназойливая музыка. Или пробуждение ребенка. Или первый сигнал любви Ты едва приоткрыл глаза, а утро, а жизнь уже улыбаются тебе и что-то шелестят-лепечут на скромном языке садовой листвы.
Привет, мол, и тебе, человек! Привет и спасибо. За тишину спасибо
Тебя еще раз ненадолго обволакивает усыпляющая утренняя дрема или то непонятное и необъяснимое, что называли в старину полузабытым словечком нега. И возникает нечто божественное или женственное. И проступает сквозь всю эту невразумительность чей-то прекрасный образ ясный и чуть туманный, как летнее утро, как видение и призыв. Плоть и дух в одно и то же время. Женщина и ангел. Дразнящая и чистая. Обнаженная и целомудренная.
Кто ты? Откуда ты и к кому?
Молчит.
Улыбается.
Удаляется.
И остается одна только бодрость свежего утра. Свежего и уже с грустцой. Потому что во всей здешней благодати, даже в ароматах сирени и яблоневых цветов, даже в родственном жужжании залетевшего в комнату шмеля, сквозит непроходящий холодок чужбины. Потому что не здесь хотелось бы тебе пробудиться и не то увидеть, проснувшись.
Какая-то неподконтрольная, неподвластная разуму сила бросает тебя к окну, к проблеску чистой синевы, и чуть ли не выносит в неоглядный простор небес.
Сквозь дальнюю синюю синь пробивается ясная ясность.
Другие там, вдалеке, цветы, иное приволье, своя особая, светлая грусть
Здравствуй, здравствуй, далекая Россия моя, здравствуй! Со сладкой болью в груди, с незваной утренней горчинкой в глазах тихо радуюсь я тебе отсюда. Здравствуй.
Играют, дробятся на солнце родные росы, поют петухи, розовато поблескивают вдали родные окна те, что не оплавились в огне четырехлетнего пожара, дымят и гудят заводы те, что не разбиты в пыль бомбежками и артиллерией, кипят белой пеной сады, до которых не дотянулись когти войны. Просыпаются к новой жизни только что засеянные поля. Стучат топоры. И звучит в отстоявшемся чистом воздухе нечто такое, что ни словом передать, ни сыграть на каком-нибудь инструменте пока что никому не дано. Где-то поют. Кто-то тихонько стонет. Кто-то с надеждой и болью зовет. А поверх всего уже гуляют над миром ветры новых перемен, пробиваются сквозь пласты нетленной эпохи нетерпеливые голоса новых поколений, прорываются к Земле немотные сигналы космических глубин, неведомо что в себе таящих, и вихрятся, зреют в потоке дней новые-новые мысли.
Время как будто приостановилось, движение замерло на взлете.
Все приготовилось к небывалому.
Все насторожилось.
Все ждет и требует продолжения.
И привычно продолжается повседневное
1
Старшина! Дневальный!
Слушаю вас, товарищ командир! появится откуда-нибудь дневальный.
Где это вы прохлаждаетесь? Почему люди не подняты?
Так ведь еще рано, товарищ командир.
Что значит рано?
Так ведь победа, товарищ командир.
Победа, говоришь? переспросит командир. И на всякий случай погрозит пальцем: Смотрите у меня!
Один такой беспокойный
майор, по должности командир саперного батальона, по фамилии Теленков («Теленко́в, а не Телёнков!» непременно поправлял он тех, кто ошибался), всю первую неделю после победы вскакивал вот так каждое божье утро, давал небольшой «разгон» дневальному и, громко зевнув, возвращался в свою просторную, о мягкой мебелью комнату. Там он опять раздевался, засовывал под стерильно белые пуховые подушки ремень с кобурой и нырял под одеяло, еще не совсем остывшее. И тогда его охватывало такое блаженство, какого он вроде бы и не помнил с самого детства. Даже во сне он продолжал сознавать, какие это приятные для человека минуты, и молил судьбу, чтобы она их продлила. Не очень-то откровенный со своими подчиненными, здесь он как-то в столовой поделился с ними: самый сладкий сон не после обеда, как считают некоторые, а перед завтраком Но тут же спохватился и начал предупреждать:
Только не будем, товарищи, размагничиваться! Солдат и в мирное время на войне! Особенно за границей.
Понятно, товарищ майор, вполне серьезно отозвался на это заместитель комбата капитан Густов.
На том стояли и стоять будут инженерные войска! поддержал начальник штаба Дима Полонский, которого не всегда поймешь: серьезно он говорит или подшучивает.
Замполит батальона капитан Вербовой, который редко бывал несерьезным и не любил много разговаривать, понимающе и утвердительно кивнул.
А помощник комбата по материальному обеспечению старший лейтенант Роненсон склонил голову набок, развел руками и выразительно посмотрел на дверь, которая вела из столовой в кухню.