– Что же ты ног не поднимаешь, Алексей Федорович?
– Чтоб не упасть, – отвечает он и широко улыбается.
В лесу тихо, грустно и отрадно… Пахнет грибами малиной и прелью. Под старой, затекшей смолой елью находим муравейник. Муравьи, чуя беду, беспокойно суетятся. Один уже успел забраться Алексею Федоровичу за воротник и больно укусить.
– Вот ведь мелкая букаха. А тоже так и норовит зло сорвать, – философствует Алексей Федорович, разглядывая пойманного муравья.
Разворачиваю лопатой кучу, в нос ударяет резкий кисловатый запах муравьиного спирта. Алексей Федорович возмущенно ругается. Мне каждый раз приходится объяснять старику, что муравейник необходим для лечения ног его «бабы», Ирины Васильевны. Ссыпав муравейник в мешок, идем обратно.
В тот день я решил отправить Алексея Федоровича с мешком одного. Вывел его на дорогу, а сам пошел на кладбище. Оно находилось в стороне, на пригорке, в круглой березовой роще. Давно я собирался туда сходить, но все откладывал со дня на день.
Я люблю сельские кладбища за их запущенность и легкую грусть. Их редко посещают. Мимоходом колхозница завернет, тихо поплачет над родной могилкой, потом вытрет слезы, облегченно вздохнет и пойдет по своим делам. Мужчины вообще сюда не ходят. Зато для ребятишек кладбище – веселый уголок: здесь они играют в прятки, гонят из берез «соковку», собирают землянику и грибы. Апалёвское кладбище не было исключением. С одной стороны к нему примыкало засеянное льном поле, с другой – заливной луг Итомли. Могилы разбросаны как попало, большинство без оград и без крестов.
Я сел на плоский камень и задумался. Сквозь высокие заросли иван-чая мне видно поле. Трактор таскает теребилку, а за ним желтым половиком стелется лен. Колхозницы, высоко подоткнув юбки, подхватывают лен и вяжут в тугие снопы. Они приближаются к кладбищу и, дойдя до конца поля, садятся на меже, шагах в пяти от меня, и заводят свой интимный женский разговор.
– Ой, Ритка, – охает высокая, мосластая женщина, – опять тяжела. Что это ты зарядила кажинный год?
– Уж больно мне эта работа по душе пришлась тетка Марья, – весело отвечает полная красивая молодуха.
Бабы дружно хохочут и несут такое – уши вянут. А встать и уйти неловко. Увидят – осрамят на весь колхоз.
– Что это наша невеста притихла? Ленка, ты чего это надулась как пузырь?
– А ну вас в рай, – отмахивается Ленка, известная в Апалёве как самая строгая вдова.
– Ты расскажи нам, как жених от тебя на второй день сбежал, – продолжает приставать Марья. У нее страсть – завести человека, а потом со стороны наблюдать и злорадно усмехаться. И нет ничего проще, как завести Ленку: с пол-оборота заводится.
Ленка злобно сдвигает острые, как ножи, брови и цедит сквозь зубы:
– Дура мослатая… Не ушел – сама выгнала. И не на второй день, а в ту же ночь.
– Да ну! – вскрикивает Милка Шутова, острая на язык срамница. – Аль никудышный оказался?
– А на что мне мужик несамостоятельный, пьяница, – мрачно отвечает Ленка.
– А вот я знаю новую байку. И не придумаешь такой, – вкрадчиво проговорила Марья и хихикнула.
Бабы тесно окружили ее.
– Только молчать, – предупредила Марья и что-то прошептала.
Бабы наперебой закричали:
– Надьку Кольцову?!
– Около?!
– Чушь городишь, Марья!
– Обстругал, бабоньки, вот крест, обстругал. Марья перекрестилась. – Вчерась вечером в сарае. А накрыла их Зинка Рябова. Ох уж и ругались они…
– Надо же подумать. А какую из себя недотрогу скромницу корчила, – возмутилась Ленка.
– Не верю я тебе, Марья. Всем известно, не язык у тебя, а помело поганое, – спокойно сказала густобровая, с белым дородным лицом колхозница. Она сидела в стороне и не принимала участия в разговоре.
Словно подхлестнутая, вскочила Милка:
– И я не верю.