Вздохнув, девчонка скосила глаза на Мишку. Тот не насмехался, а вполне серьезно протягивал ей свои рукавицы.
Засмеют неуверенно пробормотала она.
Тогда марш к себе обуваться! зло процедил парень. Строит тут из себя
Ладно, давай Катя выхватила у него рукавицы и, украдкой скользнув взглядом по собравшимся, мгновенно натянула их на ноги.
Собравшимся было не до нее. Пока Мишка шептался с девчонкой, из своей комнаты выбрался мальчонка, приемыш того мужика, что разорялся по поводу семи египетских казней для вконец обнаглевшего вора, и, пробравшись сквозь толпу, прижался к матери. Взгляд Ильи, упавший на жену, выцепил любопытную мордаху, выглядывавшую из-под материнской руки, и мгновенно налился лютой ненавистью.
Ах ты гаденыш зашипел он, одним плавным движением наклоняясь и вытягивая мальчишку из материнских рук. Ухватив пацаненка за ухо, он приподнял завопившего от боли ребенка и со всей дури залепил ему увесистую оплеуху. Ты воруешь, паскуда? А ну признавайся, паршивец! стряхивая с руки повисшую на ней запричитавшую жену и ударом ноги отправляя женщину в отшатнувшуюся толпу, взревел он.
Мишка, услыхав отчаянный вопль мальчишки, оттолкнул стоявшую на пути соседку и рванулся к Илье, чувствуя, как внутри зашевелилось и расправляет кольца в радостном ожидании долгожданной добычи то темное, что он изо всех сил старательно загонял в самый дальний уголок своего существа, тщательно давя это в себе. С удовольствием и от всей души впечатав кулак в скулу не ожидавшего нападения мужика, Мишка аж покачнулся от хлынувших в него видений и эмоций.
Мужик оказался той еще мразью. С детства нещадно битый отцом за мелкое воровство и крупное хулиганство, он люто ненавидел младших братьев и сестер, коих у него было семеро. Не имея возможности открыто выплеснуть свою ненависть, он гадил младшим исподтишка. Без малейшего зазрения совести он подставлял и третировал их, как только мог, втихую отбирая, выманивая обманом или попросту воруя у них лакомые кусочки либо любую приглянувшуюся ему вещь. Но, будучи от природы хитрым и изворотливым, никогда не трогал то, что могло быть замечено отцом, и на глазах родителей старательно проявлял любовь и заботу о младшеньких. Ненавидя свою семью, он при первой же возможности ушел в самостоятельную жизнь. Теперь объектами ненависти и зависти стали соседи, знакомые и незнакомые люди, посмевшие иметь что-то, чего не было у него. Устроившись работать на бойню, в диких припадках ярости он срывал злобу на животных, предназначенных к убою. И не однажды у него возникало желание точно так же воткнуть нож в человека. Вытянуть лезвие, слегка провернув его, чтобы кровь забила фонтаном, и снова воткнуть. И так бить до тех пор, пока эти ненавистные людишки не начнут хрипеть, захлебываясь собственной кровью, и корчиться в агонии, подыхая.
Но опасаясь разоблачения, он так и не решился реализовать свои желания. Вместо этого он продолжал издеваться над скотом, представляя, что перед ним человек. Понимая, что за подобное его попросту выгонят с бойни, он выбирал для своих развлечений такое время, когда никого не было рядом, и после разделывал тушу самостоятельно, не дожидаясь помощников и тщательно следя за тем, чтобы на кусках мяса не оставалось лишних следов.
Началась война. Разумеется, идти добровольцем на фронт Илья не собирался. Пусть воюют дураки, а он просто подождет, когда все закончится. Своя шкура дороже.
Тихо отсидеться не получилось. В начале июля председатель колхоза вместе с остававшимися мужиками отправил его в военкомат.
На фронт не хотелось. Совсем. Там вообще-то стреляют. И убить могут. Значит, надо как-то выкручиваться. Кого на фронт не отправят? Больного и припадочного.
Дождавшись, когда все знакомые мужики отметятся у уставшего военкома, он, засунув в рот кусочек мыла (гадость редкостная, но лучше так, чем на фронт), шагнул в кабинет. Старательно показывая не просто готовность, а аж задыхаясь от рвения защищать Родину и бить проклятых фашистов, он постепенно повышал голос и ускорял темп речи. Его движения стали резкими и рваными, лихорадочными. Тело
начала сотрясать дрожь, временами он стал отмахиваться, словно прогоняя муху. На губах появилась пена. Речь перестала быть внятной. Вдруг он рухнул на пол и выгнулся дугой. Его крутило и корежило, с губ летели ошметки густой белой пены. Пришедшие на сборы мужики кинулись к нему, прижали сводимые страшными судорогами руки и ноги к полу, попытались разжать крепко стиснутые челюсти. Кое-как засунув ему между зубами пожертвованную кем-то деревянную ложку, мужики дождались, когда он затих, потеряв сознание, и выволокли его на улицу, в тенечек.
Подремав на травке часиков пять, он снова заявился к военкому и выразил непреодолимое желание отправиться на фронт. Военком, уже едва сидевший от усталости, обложив его заковыристыми конструкциями и просветив по поводу его родословной, выгнал его из военкомата едва ли не тумаками, снабдив бумажкой с надписью «не годен».
Понимая, что в колхоз ему дороги больше нет, Илья добрался до соседнего города и пристроился там к местной больнице истопником. Того, чем кормили в больнице, ему категорически не хватало, а сидеть голодным он не собирался. Стащив один из медицинских халатов, он пробирался к тяжелым больным или людям после операции и утаскивал у них все съедобное, что мог быстро отыскать. Вскоре больница была экстренно переквалифицирована в госпиталь. И он смог развернуться во всю ширь. Раненым солдатам оставляли еду на тумбочках, жители города отдавали последнее, стремясь хотя бы куском хлеба или горстью ягод поддержать своих защитников. Он просто проходил по палатам, и, качая головой и что-то недовольно ворча, собирал еду с тумбочек.