Смерть едина.
Брешешь! возражает Белышев. Накинут на шею, вздернут из петли не выскочишь, а пулеметами завладеть можно. Нынче же, сообща, всей командой.
Машинисты, оживляясь, поддакивают.
За ночь решение принято: при первой возможности захватить пулеметы.
То же самое происходит в других кубриках.
Изнывая от неизвестности и нетерпения, на крейсере ждут сигнала горниста, который возвестит побудку. Никому не до сна. Нет покоя мыслям. А время, как нарочно, будто остановилось. Будто всей жизни не хватит, чтобы дождаться рассвета.
Горнист начинает играть сигнал побудки, когда предрассветная мгла еще чернеет в иллюминаторах.
На молитву! скликают, распахнув двери, унтера и боцманматы.
День начат. Сквозь строй вооруженных кондукторов, расставленных в коридорах, пятьсот шестьдесят семь человек, составляющие экипаж крейсера, друг за другом переступают порог церковной палубы.
Топоча сапогами, из-за ширмы походного алтаря выбирается поп. Его бегающий взгляд обращен то к цепи кондукторов позади матросов, то к двери, откуда с минуты на минуту должны показаться командир и старший офицер.
Один за другим протискиваются сквозь ряды механики, мичманы, лейтенанты. Каждый из них держится настороже.
Раздайсь! вполголоса гудит старший боцман.
Моряки расступаются.
Быстрым шагом идут на свои места Никольский и Огранович.
Командир на ходу кивает Покровскому.
Торопливое бормотанье попа едва слышно в духоте церковной палубы. Острый запах пота перешибает сладковатый запах ладана и аромат дорогих духов старшего лейтенанта Эриксона.
Покровский скороговоркой бормочет слова молитвы и внезапно, как бы запамятовав, запинается.
Лукичев подмигивает Белышеву на командира.
Шека Никольского дергается.
Руки офицеров тянутся к расстегнутым кобурам.
Огранович, поведя плечом, косится на команду.
Матросы неподвижны.
Понукаемый злым взором командира, Покровский с опаской выдавливает слова, которые должны были вчера вечером послужить сигналом к восстанию:
...И благо-слови до-сто-яние свое...
Наспех дочитав молитву, он прячется за ширму алтаря.
Глядя поверх матросских голов, Никольский объявляет:
Всей команде, хотя сегодня и не суббота, мыть краску! Я вас отучу бунтовать!..
Оборвав, он уходит.
Старший офицер подает знак унтерам и боцманматам.
Те разводят моряков по отсекам.
Последним шагает отделение боцманмата Серова. Ему доверены коридоры офицерских помещений и кают-компания.
Понимать должны, что́ есть бунт в военное время. За такие дела вашего брата брезентом накрывают и в расход списывают, запугивает Серов. Назови, ребята, зачинщиков. Доложу его благородию, вам и выйдет полное прощение.
Матросы помалкивают, прислушиваясь к раздраженному взвизгиванию Ограновича, которое доносится из кают-компании.
Боцманмат поспешно притворяет дверь.
Старшо́й попа ругает за молитву, шепчет, пробегая мимо строевых, вестовой Векшин.
Дмитриев! окликает боцманмат, заметив улыбку на лице одного из матросов. Чего скалинься? Марш мыть ванную! Там посмеешься!..
Матрос берет ведро с каустиком и направляется в офицерскую ванную.
В ней нет никого.
Он заглядывает в бортовой иллюминатор и прилипает к нему.
Сумеречное утро еще борется с ночью. Черным провалом зияют за площадкой заводского двора настежь раскрытые ворота. От них движутся к причалу толпы людей. С каждым мгновением они приближаются к «Авроре». Поддевки рабочих перемешались с шинелями солдат Кексгольмского полка. Впереди, неся красный флаг,
семенит старый сторож Игнатыч.
Дмитриев шумно отвинчивает барашки иллюминатора.
Поток свежего воздуха врывается в затхлую духоту помещения.
Нарастают призывные возгласы:
Солдаты с нами, а вы, матросы?
Ура авроровцам! раздается у борта.
Ура! что есть мочи кричит Дмитриев и, охнув от нестерпимой боли в спине, мгновенно оборачивается.
Боцманмат, ругаясь, тычет серебряной за выслугу дудкой в зубы матросу и, оттолкнув его, захлопывает иллюминатор.
Ты что? В карцер!..
Не докончив, получив увесистый удар кулаком, он тяжело садится на табурет у ванной.
Матрос смаху нахлобучивает на голову боцманмату ведро с едким раствором каустика.
Вот тебе сдача, Иуда!
Он выдирает из кобуры Серова револьвер и, хлопнув дверью, выскакивает в коридор.
Отовсюду бегут моряки. Эхо неумолчно повторяет в длинных коридорах:
Уррраааа!..
У порога кают-компании путь Дмитриеву преграждает визжащий старший офицер. Судорожно цепляясь за дверь, Огранович пытается вырваться из рук вестового Векшина и машинного содержателя Фотеева.
Ишь, боров! Себя жалеешь, а кто в Осипенко стрелял? сурово спрашивает матрос. Отойдите, ребята, чтобы ненароком не задело.
Он целится в Ограновича.
Не трожь! кричит Векшин. Не марай палубу! На лед вытащим!
Это правильно, только не упустите! предостерегает Дмитриев и, стиснув рукоятку револьвера, торопится на верхнюю палубу.
Там уже вся команда. Оба мостика переполнены матросами. Пулеметы захвачены в тот момент, когда кондукторы повернули их к причалу, чтобы открыть огонь по рабочим и солдатам Кексгольмского полка. Застигнутые врасплох за утренним чаем, офицеры выведены из кают-компании на кормовую палубу. Обезоруженный караул семеновцев окружен машинистами. Моряки стыдят солдат.