Фух ты, будто заново на свет народился!
Да, но пока еще не вечер. И солнце не только не село, но даже не достигло полудня. Охриму мыться рано. Он снимает брыль, вытирает лоб рукавом, смотрит уже не на ералашных молодиц, а правее, в сторону поскрипывающего чигиря поливального колеса.
Охрим трогает усы, едва заметная ухмылка появляется на его лице, глаза светлеют. Он пониже натягивает брыль, старается скрыть свою радость. Там, у чигиря, на приводе сидит его Тошка. Вон картузик сереет! И работа вроде бы не работа, а все же при деле хлопчик. Сидит себе, катается да коня батожком подбадривает. Конь ходит по кругу, крутит привод, а от привода зубчатая передача к чигирю. Просто и мудро!
Вчера Антошка не давал отцу покоя:
Тату, а куда ж я пойду, а що мне робити?
На вечернем наряде упросил Охрим председателя коммуны Потапа Кузьменку посадить хлопца на привод.
Чтоб семью не разбивать. Чтоб все на одном плану
Э товарищ Баляба, бросай старую привычку. Тут не семья, тут громада, коллективно чтоб все.
Так я ж не против, я только так, на первый случай, пока привыкну, а там куда кинешь, туда и сяду.
Нехай буде по-твоему!
Баляба уходит с огорода последним. Молодицам что: подхватили узелки, сапы на плечи и айда до хутора. А у него забота: и то проверь, и туда загляни. Обойдет все чеки, оглядит канавы, посмотрит, не требуется ли что подладить у чигиря.
Тошкин след тоже простыл. Благо, ему пешком не ходить. Распряг коня, напоил, кинул ему на спину подстилку, взобрался верхом и несись пуще ветра.
Кто ж это сапу бросил? Вот раззява! Охрим взялся за лосненый черенок, смотрит метку, на белом деревянном держаке выжжено «НБ». Так и есть. Настасья потеряла!
Закинув обе мотыги свою и Настину на плечо, шагает он по тополевой аллее. Уже возле коммунской столовой настиг жену, попридержал за рукав.
Твоя сапа чи ни?
Моя.
Что же ты ее кинула на произвол судьбы?
Хи, а что с ней носиться туда-сюда? Завтра пойду полоть подниму.
А если кто раньше тебя подберет?
Охрим хмуро смотрит на жену.
Ты не дома, а в коммуне. Люди увидят, что скажут? Балябы растяпы
Глянь, який завзятый! Жена выдернула свой рукав из мужниных пальцев. Без году неделя, як стал коммунаром, а уже командует. Ты на меня не кричи, повысила голос, тут равноправие. Может, меня скоро делегаткой выдвинут!
Охрим отступился, но пригрозил на всякий случай:
Добре, прийдешь в квартиру, я тебе покажу делегатку!..
3
Охрим сам постелил нехитрую постель: кинул на пол кожух, кинул подушку, лег, положил рядом вконец сморенного усталостью Тошку, прикрыл его ноги рядниной, левой рукой обняв сына, правую заложил себе за голову. Тошка, сладко почмокав губами, тут же уснул.
За окном трещали ночные сверчки, их пение сливалось в единый неумолкаемый звон.
Охриму не спалось. Неспокойно у него на душе. Вот уж который день в коммуне, пора бы, кажется, и привыкнуть, но все никак не придет он в себя. Вспоминаются свое подворье, своя хата и щемит сердце, щемит. Но больнее всего вспоминается его расставание с тестем. «За что я так обидел человека? упрекает себя Охрим и тут же находит оправдание: Он тоже хорош! Чего встревает в чужие дела? У каждого своя воля и своя башка на плечах. Тебе краше сидеть
все соберем до кучи. Приложим руки будем живы. Все наше спасение вот в этих руках. Потап вскинул над головой темные ладони, улыбнулся стальными зубами оба ряда зубов у него не свои, а кованые. В девятнадцатом году банда зеленых глумилась над Потапом Кузьменкой, насмерть била, да не добила, только зубов начисто лишила да рубцы на теле оставила. Государство даст кредиты, государство поможет машинами. Оно не оставит бедняка.
Вот тогда-то и подумалось Охриму Балябе: «А не поверить ли Потапу Кузьменке?» Долго носил эту думку, оберегал ее, растил. Затем взял да и поделился ею с тестем, словно с отцом родным. С кем же ему еще было поделиться? Отец и мать Охрима уже давно лежат на погосте. Роднее Якова Калистратовича Тарана никого не осталась.
Так вас, умников, и ловят! Наберут в коммуну, як когда-то турки брали ясир, прикуют кандалами к галере и махай веслами, пока в очах не позеленеет. Только ясир брали силой, а вас заманить стараются хитростью. Новым властям нужны рабочие руки, вот они и показывают вам бублик. Людей самостоятельных они в коммуну не кличут, бо с ними тяжело управиться, а голота что, голота пойдет, словно голодная птица в силки.
А як же дальше? спросил помертвевший Баляба.
Дальше?.. Я не ворожей, но, боюсь, придется тебе сидеть у каменной бабы.
После таких слов увиделось Охриму то, что еще в детстве не раз доводилось видеть. Каменная баба, а возле нее лирник. Сидит он на травянистой земле, вытянув вперед укутанные в тряпье ноги. Положив лиру на колени, затягивает свою бесконечную жалобную песню. Рядом со старцем-лирником малый хлопчик. Он стоит покорно, безропотно, опустив глаза. Перед ним шапка. Звякнет упавшая в нее медная монета и снова тихо. Женщины плачут, приунывшие старики почесывают бороды, не озоруют повзрослевшие вдруг ребята тревога у всех на душе и тоска непонятная.