Под мелкими Тошкиными зубками яблочко хрустнуло, точно сахарное.
Отец кивнул одобряюще:
Ну вот, а ты не верил!
Он подсел к сыну и стал рассказывать про всякие диковинки на хуторе. Там цесарки похаживают, серебряными перышками посвечивают. Павлины пораспускали радужные хвосты. Индюки красноносые голгочут на посторонних. А вокруг сады, сады. И в тех садах огромные деревья поднялись, раскинули ветви широко-широко. И на ветвях эти самые яблочки росой умываются.
Ей-бо, на рай похоже!..
Выгружались у высокого панского крыльца. Тенисто и трепетно склонялись над домом гигантские тополи-белолистки. Сухо похрустывал мелкий песочек под ногами. Старый хозяин любил подбелить свой двор этим песочком, посылал за ним подводы к Азовскому морю, верстах в шести отсюда.
Бричку шумно окружили коммунары. Множество рук потянулось за вещами.
Та тихо, хай вам грец! сказал повеселевший вдруг Охрим Баляба.
Ни разу в жизни он еще не знал такой встречи. «Точно пана с ярмарки дождались», подумал он. Доброе тепло разливалось внутри, прогоняя недавнюю смуту.
Его повели по коридору, показали на дверь. Охрим приоткрыл ее наполовину, заглянул с опаской это теперь его комната: его дверь, его окно, что напротив двери, его крашенные охрой гладенькие полы. «Только вот на чем спать ложиться? подумал Охрим. Полатей не разобрал, да и куда тут с ними. Кровати нема. Ну, нехай! успокоил себя. Как-нибудь обойдемся. Принесу охапку соломы, подстелем под бока, укроемся рядном вот тебе и царская постеля».
Настя осталась во дворе. Лихорадочно трясущимися руками она копала подстилку в бричке. Муж, выйдя на крыльцо, заметил ее озабоченность:
Чи иголку потеряла?
Жена посмотрела не него дурными глазами, схватилась за голову:
Маты ридна, нема коромысла! Загубили, ой загубили запричитала, словно по умершему.
Сдурела жинка! Может, оно дома осталось?
Так и есть, Охримчику, так и есть! обрадованно затарахтела Настя. Як зараз помню, вынесла я его из сеней, поставила у двери, хай, думаю, постоит, пока с узлами управлюсь, а там и его приласкаю. И вот на тебе, приласкала!.. Она заметалась в нерешительности, не зная, за что хвататься. Затем кинулась со двора: Я зараз!
Куда тебя нечистая понесла? Завтра поеду перевозить инвентарь захвачу твое коромысло.
До завтра много воды утечет!
На ходу стащила с себя платок, отряхнула его от невидимой пыли, снова покрылась. Дороги она не выбирала. Ноги несли ее и по колючкам, и по стерне, несли по сухим комьям ранней летней пахоты, по твердой, густо уляпанной коровьими блинами толоке.
Когда увидела причелок своей хаты, крашенный в голубое, увидела развесистый тополь под окнами, со стороны улицы, сердце ее так зачастило, что перед глазами поплыли черные пятна. Она остановилась, перевела дух и, перекрестившись, пошла ровнее. Проходя мимо каменной бабы, втянула голову в плечи, съежилась от суеверного страха. Вспомнила, как Охрим секанул бабу кнутом, даже самой стало больно. «И зачем он то зробив? осудила мужа. Теперь жди всякой напасти».
Коромысла дома не оказалось. И на чердак лазила, и в курятник заглянула все даром. Опустилась на ступеньку крыльца дала волю слезам.
Дорого было ей это коромысло. Удобное, пружинистое. Когда, бывало, шла от колодезя, что стоит на нижней улице, несла коромысло на плече, прогибающееся под двумя полными ведрами, верилось: счастливее ее нет на свете. И Охрим-то ее заметил, пожалуй, только из-за этого коромысла. Легко под ним ходилось. Купила его Настя на свои кровные, еще до замужества. Работая на виноградниках, от темна до темна носила тяжелые корзины, руки вконец оборвала, зато получила славно: на платье хватило, еще и на коромысло осталось. Углядела она его на осенней ярмарке, среди десятков различила одно-единственное: чисто струганное, словно отполированное, зеленой краской крашенное, на лак похожей
И вот нет его, коромысла.
Потемнела Настя лицом, будто пережила за этот день многие годы. А может, и не коромысло тому виной,
Сам-то он не прыгает в воду бездумно, нет. Вот опустится солнышко за гору, ветерок принишкнет, вода сделается спокойной и теплой, точно парное молоко, вот тогда его время. Присядет в вербной заросли, выкурит без суеты цигарку, все в нем уляжется, каждая жилочка угомонится. Тогда-то он и разденется как следует: снимет и сорочку, и штаны, и полотняные сподники. И хотя знает, что на огороде никого уже нет (вон они поют аж под хутором) и никто за ним не подсматривает, все равно прикроется левой рукой, упираясь правой в затравеневший берег, спустится в воду.
Ух ты! задохнется от удовольствия. А холодная хай тоби грец! Но это просто слова: вода-то, конечно, теплая. Да и как ей теплой не быть, если целый божий день грелась на пекучем солнце.
Охрим достанет со дна илу, потрет им вместо мыла под мышками, долго будет оттирать прибрежным песочком черные, потрескавшиеся пятки. Затем примется плескать воду на грудь, на шею, на голову. Попробует заплеснуть ее на самые лопатки. И только после всего этого заткнет уши большими пальцами рук, прикроет глаза указательными, затулит наглухо нос мизинцами и окунется, как бы поставив этим точку.