Поселенец, стало быть? спросил вечером сторож, веселый мужик с заячьей губой.
Вроде бы.
Ну, так что ж, ночуй, не жалко места. Только смотри не сопри что-нибудь.
Брось, дядя!
Сторож опустил вконец искуренную самокрутку на земляной пол, растер подшитым кожей валенком.
Меня, стало быть, Иваном Ивановичем зовут. Оторви Головой дразнят.
А меня Макаром.
Давай чаевать будем да спать.
Всю ночь ворочался на лежанке Макар. Думы тяжким камнем сердце привалили. Под утро не вытерпел, поднялся, спросил у Оторви Головы:
Как тут жить-то, дядя?
А хрен его знает как! со смешком ответил мужик. По-разному люди живут. Маракуй сам. Одно скажу: трудом праведным не наживешь палат каменных Вот возьми хотя бы мою жизню Сызмальства ворочаю, как ломовик, девка у меня растет, Марфушка, спины не разгинает, и все одно: собаку из-под стола выманить нечем У другого, стало быть, по-другому. Писарь наш, Сысой Ильич, и лавочку не одну имеет, и прасольствует, и ямщина волостная за нем.
Как это он так оборачивается?
А так, сторож заговорил полушепотом. Не чисто досталось ему богатство-то. Подкараулил, сказывают, одного ирбитского купчишку в глухом месте, топором по башке и все! Золотишко забрал, с тех пор пухнет!
Выходит, грабитель?
Нет. Не докажешь Никто не видал и не слыхал и об ту пору живой не бывал Вот как надо деньгой-то обрастать.
Из-за богатства сроду бы не взял грех на душу.
Оно, опять же, для кого как. В бедности, браток, тоже не шибко сладко Ну ты давай, поспи исче!
Макар и не думал, что утвердится в Родниках надолго, да податься было некуда: в земле, говорят, черви, в воде черти, в лесу сучки, а в суде крючки. Не сознался он, угодив еще раз в тюрьму, ни в чем, приняли его за обычного бродяжку, и стал он прозываться в Родниках Макарка-поселенец.
Много было на Урале в те годы подобных Макару горемык. Крыша небо, стены поле, еда хрен да редька и то редко. Малая доля этих страдальцев обзаводились семьей, начинали крестьянствовать, остальные гнули хряп на богатых мужиков, жили впроголодь. С голоду и на обман шли, и на воровство кидались. Не любили коренные сибиряки-крестьяне поселенцев. Не миловали. Загрызется какой зубы пересчитают, кровь пустят. И весь суд. «У, посельга! Варначище!» только и услышишь. Бывало, что и поселенцы изрядно «уделывали» попавших под злую руку мужиков. В этих случаях для них два места светились каталажка и острог.
Родники село старинное, кондовое, растянулось почти на пять верст, огибая подковой большое пресное озеро. Два края в селе Романовка и Голышовка. В Романовке двухэтажные дома-крестовики с увитыми резьбой наличниками и карнизами, с крытыми тесом и железом каменными кладовыми. Здесь волость и кабаки, и церковь на крутояре купола серебряные, а сама желтая. Под обрывом, ближе к озеру, великое множество ключей. Водица из-под земли идет чистая, как причастье, родниковая. От этих ключей и название села. Другой край Голышовка. Она тоже названием своим за себя рассказывает. Тут и дома, и притоны с амбарами крыты все больше ржаной соломой. Саманух щелеватых, ребятишек-голопузиков да собак тьма-тьмущая.
Живут Родники размеренной и, на первый взгляд, ленивой жизнью. Все знакомо, все свое, привычное. Тихо. Покойно. И бураны зимние знакомы, и зной и дожди не впервой, и работа тяжкая подруга. Лишь плеск ключей под обрывами да шум озерной волны подтачивают покой, а веснами не дают спать.
у подъехавших к кабаку Сысоя Ильича и Кольки. Все знают, что писарь скупердяй, каких свет не видывал. У него и брюхо полно, а глаза все равно голодны. И юродствует пастух не взаправду, а для потехи: ватажка поселенцев у крыльца встречает его представление жеребячьим смехом.
У Терехи черные, сатанинские глаза, загнутый книзу нос и крепкая, как березовый комель, шея. Он парень жох, из тех, кто одной рукой узлы развязывает. Лукаво косясь на поселенцев, приплясывая, идет Тереха к Сысою Ильичу и поет:
Эй, дядя Сысой! Ты постой-ка, постой! С легкой ручки дай на полпудика мучки, пличку пшенички! Ради Троицы, пресвятой богородицы!
Што тебе? единственный глаз писаря загорается, как у орлана. Но сын писаря, Колька, распознав издевку, хищно выпрыгнул из коробка, подскочил к пастуху и, круто развернувшись, треснул его по уху.
Вот ему што. Пусть не просмешничает, оборванец!
Поселенцы, дружки Терехи, все пьяные, мигом окружили Сысоя Ильича с Колькой.
Зачем человека ударил?
А если я те по сусалу съезжу?
Лупи их, братва!
Дело приняло крутой оборот.
Заворачивай коней! Айда домой! кричит писарь. Ну их к лешему!
Из кабака вываливаются мужики. Хмельной Иван Иванович, Оторви Голова, с Терехиным братом Гришкой поносят поселенцев на чем свет стоит:
Ишь, анчихристы! На самого Сысоя Ильича руки подняли!
В отсидку их!
В каталажку!
И поселенцы сробели, попятились. Увели кровоточащего носом Тереху к берегу.
Макарка! закричал писаренок. Эй, Макарка! Иди сюда! Догоним сволочей! Нахряпаем!
Но Макарка не двинулся с места.
А Троица шумит. Все бойчее ревут однорядки. Из распахнутых окошек разливается веселье то плясовой дробью, то озорными припевками.