Опять, как и прежде, из всех выделялась Зарема-Акулина. У этой женщины было все в самом лучшем виде. Вот она вполне затмевала мою идеальную Ладу. Я даже в «Плейбое» не видел таких совершенных форм. Обнаженной она была просто варварски красива, и это без косметики, специальных упражнений и силикона.
Однако как женщину я Акулинку не воспринимал. Во время наших немудрящих игр она развеселилась, радовалась, как шестилетний ребенок, истовей всех бегала и прыгала, мастерски владея своим сильным телом. Взгляд ее, показавшийся мне раньше роковым и зовущим, был младенчески неосмысленным. Что-то странное, если не безумное, было в этой необычной девушке.
Больше всех меня по-прежнему интересовала солдатка Алевтина.
Она одна выпадала из общего веселья. Было заметно, как ее стесняет и своя, и чужая нагота. Она все время старалась уйти на задний план, стушеваться и никому не попадаться на пути. Девушка старалась быть как все, только на полтона тише, затеряться и ничем не обращать на себя внимание. На нас с Антоном Ивановичем она ни разу даже не покосилась.
Я, напротив, не мог отказать себе в удовольствии рассмотреть ее во всех подробностях. Правда, делал это очень осторожно и незаметно, чтобы остальные не догадались о моем выборочном интересе.
Была Алевтина немного выше остальных девушек, но значительно уступала им в объеме. Я вспомнил стихотворение французского поэта Шарля Бодлера, остававшееся запрещенным ровно сто лет за «безнравственность». Его описание своей возлюбленной очень подходило к Алевтине:
В ней, если говорить о привлекательности, притягивала нераскрытая, тайная сексуальность. Ей не нужно было принимать рискованные, откровенные позы, чтобы привлечь к себе внимание. Даже в опущенных ресницах было больше эротики, чем в широко расставленных ногах фаворитки Маруси.
Мне приходилось встречать женщин, способных «Движением бедра и судорогой торса» свести мужчину с ума безо всяких специальных ухищрений. Эта, пожалуй, была из таких.
«Родись она в другое время, в другом месте, в других УСЛОВИЯХ Все было бы по-другому», закончил я про себя эту весьма глубокую мысль.
Между тем именины сердца продолжались. Мы повторили заход в парную, купание в пруду и потом, до самой темноты, играли в горелки. Все было весело, от души и без сословных различий. Алевтина, за которой я исподтишка наблюдал, прикрыв «срам» сарафаном, успокоилась и развеселилась. Мне даже показалось, что ей удалось перебороть робость и на равных участвовать в игрищах.
«Оргии с гетерами» закончились вполне добропорядочно. Девушки, которым нужно было рано вставать, отправились спать в людскую избу, а «партийцы» в большой дом пить кофий. Такой «безбуйный» конец веселью уготовила, по-моему, фаворитка Маруся, чтобы отсечь барина от не в меру разыгравшихся гетер.
Вечеряли мы при сальных свечах, тусклом и вонючем освещении. Я уже порядком устал от впечатлений этого бесконечного дня, однако хозяин спать не
собирался и заказал повару кофе и ликеры. Нам подали сваренный крепостным умельцем кофе, горький и противный напиток. Ликеры также оказались пойлом кустарного производства. Зато пили мы эту бурду из чудесных чашек Гарднеровского завода.
Антон Иванович, помолившись Бахусу, занялся изучением плеера. У меня с собой было несколько кассет, и он беспрестанно менял репертуар. Музыка конца XX века ему очень не понравилась, его интересовал сам процесс воспроизведения звука. Я как мог объяснил ему принцип работы магнитофона, упростив понятия и наврав с три короба.
Сам же я взялся изучать календарь. Календарь, для наших дней очень популярное на Руси чтение, содержал массу полезных сведений. Рассчитан он был на помещиков и изобиловал совершенно дурацкими советами некомпетентных авторов на все случаи жизни, от выдачи замуж дочерей до лечения скота. Я прочитал, каким крестным ходом следует спасаться от холеры и как воспитывать детей в благонравии к отеческими наставлениям.
От этой мути у меня разболелась голова, и я попросил указать мне мою комнату.
Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.
Глава восьмая
У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.
Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.
Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
Тебя Алевтиной зовут? спросил я.
Алькой кличут, подтвердила она.
Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.
Спасибо тебе, Аля, можешь идти.
Она кивнула, но осталась стоять на месте.
Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.