В «Узбекистане» задумчиво повторил Батырбаев. Потом покачал головой, и в его глазах появилось то самое выражение смесь сожаления и непреклонной служебной необходимости. Жаль, конечно, Михаил Владленович, очень жаль. Но мы не можем позволить себе собираться вместе иначе, как по делам службы. Вот представьте, он наклонился вперед, понизив голос, хотя в кабинете, кроме нас, никого не было, увидят нас недруги, всякие там наблюдатели, в таком месте. И смекнут вот она, вся верхушка девятого управления, как на ладошке. Соберутся, сфотографируют на память. Нет, нельзя такого допустить. Невозможно. Риск неоправданный.
И мне жаль, тихо сказал я, чувствуя, как легкая, почти мальчишеская надежда угасла, оставив после себя пустоту и горечь. Чтобы хорошо сыграть, нужно поверить самому.
В печали, неловко кивнув, я покинул кабинет генерала. Дверь закрылась за мной с мягким, но непреклонным звуком. Спустился по широкой мраморной лестнице холодной, протоптанной тысячами ног. Девятнадцатый век, имперский размах. Ковра давно нет сняли, видимо, как пережиток, но остались медные шайбы, шарики, которыми он крепился. Прутья же, державшие ковер, увы, исчезли бесследно, как многое другое из прежней жизни.
На посту у тяжелых дубовых дверей показал удостоверение с этим здесь строго, до щепетильности. Молодой лейтенант, дежуривший там, взглянул на красную книжечку, потом на меня и в его глазах мелькнуло то самое знакомое сочетание: любопытство, настороженность и едва скрываемый страх. Да, он знал. Все знали.
Вышел на улицу. Майское солнце, еще нежаркое, но уже настойчивое, ударило в глаза. До моей «Волги» два квартала. Я нарочно оставил «Матушку» подальше, в переулке, для конспирации. Решил пройтись пешком, поразмыслить на свежем, насколько это возможно в центре Москвы, воздухе. Погода была умеренно-майская самая что ни на есть подходящая. Легкий плащ песочного цвета, итальянский, купленный в командировке, не стеснял движений. Так же, как и шляпа с неширокими полями, и солнечные очки с поляризующими стеклами тоже не отечественного производства. Я прекрасно понимал: этот наряд привлекает внимание. На обычного москвича я не походил. А для кадрового сотрудника девятки это был непростительный грех выделяться, быть заметным. Как павлину в вороньей стае.
Но я не кадровый. Вот в чем загвоздка. Я не поймешь кто. Загадка для системы. Особое распоряжение самого Андропова зачислить и предоставить специальные полномочия. Что-то вроде того самого «вольного агента» из буржуазных шпионских боевичков в мягкой обложке, которые, говорят, Юрий Владимирович почитывал в редкие часы отдыха, пряча их под папкой с докладами. С правом ношения оружия. Скрытого ношения, разумеется. Пистолет и сейчас надежно лежал под мышкой, в кобуре, пристегнутой к плечевому ремню. Вычищенный, смазанный, с полным магазином. Будь готов! Всегда готов!
Андрей Николаевич ясности в мой статус вносить не торопился. И у всех причастных, от генералов до водителей, сложилось устойчивое мнение: обыкновенный «блатной», в смысле родственник-мажор, пригретый могущественным покровителем. Тягот и лишений обычной оперативной службы не знает, бумажной волокиты избегает, зато получает полное довольствие, может козырять волшебным удостоверением, щеголять при оружии, и из лейтенантов за какие-то полтора года долетел до капитана. Вот он какой, Чижик-пыжик из Дома На Набережной. Снисходительные усмешки, разговоры за спиной все это я видел и слышал. И ничего не мог поделать. Да и не хотел.
Но.
«Сколько он зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил» слова из бессмертной комедии пришли на память сами собой. Резать я никого не резал, в буквальном смысле. Нож не мой инструмент. Невинных по крайней мере, тех, кого я считаю невинными, не губил. Совесть моя в этом отношении чиста. Но если посчитать холодно, без сантиментов, то перебито мной людей немало. Даже много, если говорить прямо. Для мирного времени так и вовсе непозволительно много. Именно поэтому негласная кличка у меня в недрах девятки была соответствующая: «Смерть-Чижик». И это, конечно, никак не способствовало установлению теплых, дружеских отношений с коллегами. Они видели во мне либо опасного фаворита, либо хладнокровного палача, либо и то, и другое вместе. Именно по этой причине Батырбаев,
мой «добрый дядя», и отклонил мое наивное предложение «проставиться». А вовсе не из-за его мнимой боязни «засветить» сотрудников в ресторане. Это был предлог, вежливый и неуклюжий, как филатовский медведь на цирковом льду. Все полевые сотрудники давно засвечены кто на фотографиях встреч важных людей с передовыми рабочими коллективами, кто в кинохронике о партийных съездах, кто мелькнул в программе «Время» за спиной патрона. Нет, причина была глубже и проще: никто не хотел сидеть за одним столом с «Смертью-Чижиком», чокаться с ним бокалами, есть один плов, слушать его тосты. Это было бы неестественно. Как если бы мясник пришел на пикник к вегетарианцам.
Я шел по тротуару, стараясь ни на кого не смотреть, но ощущая на себе взгляды прохожих. Шляпа, очки, плащ Да, я выделялся. Грешил. Но разве я мог быть другим? Этот образ часть моей легенды, часть той самой «вольности», которую мне даровали. Идти же в неказистом плащике местного пошива, в потрепанной кепке значило бы ломать себя, притворяться тем, кем я уже не был и не мог быть. И не хотел. Вот ни разу не хотел. Сноб, ага.