Костюм я тоже загодя продумал. Тот самый, добротный, чернозёмский. Галстук подобран с претензией на столичность (хотя и выглядел невероятно старомодно), ботинки начищены до зеркального блеска. Провинциал, стремящийся выглядеть достойно столицы и события. На сцене, под ослепительными софитами, в громе аплодисментов, подхваченных оркестром, я и выложился. Я и могу, и умею, на пять минут меня хватает с блеском.
Но я пел, зная, что за кулисами, ждет своей очереди сам Высоцкий, с его хрипловатым, неподражаемым, прожигающим душу голосом. И этот контраст между моей «академической» обработкой и его живой, необузданной стихией казался мне вопиющим. Я пел о бунте, о сопротивлении, облаченный в парадный костюм провинциального человека, на самой официальной сцене страны, в момент высшего официального признания того, чей дух никогда не укладывался в официальные рамки.
Аплодисменты были горячими, искренними. Но были ли они адресованы мне? Или той искре подлинного чувства, той памяти о настоящем бунте, что тлела в знакомых всем словах, даже облаченных в чуждые им латы оперного звучания? Я кланялся, улыбался, чувствуя, как капли пота стекают по вискам под палящими лучами софитов, и думал лишь об одном: вот сейчас начнется антракт, и я смогу, наконец, скинуть этот душащий галстук, символ моей сегодняшней, такой неуклюжей, попытки быть своим среди этих чужих святых.
В антракте, когда в буфете звенели рюмками и стаканами, я повел Берти в ложу литер А, к Лисе и Пантере.
Наш дорогой венгерский друг, космонавт Берталан Фаркош, для друзей Берти представил я спутника, и девочки оживились моментально, с той особой, теплой любезностью, которая была их оружием и украшением. Пожали руки, сказали пару искренне-восхищенных слов о космосе, о подвиге, о его усах. Берти, кажется, впервые за день расслабился по-настоящему. Но долго задерживаться не стали время антракта неумолимо.
А теперь к Высоцкому? спросила Надежда, уже зная ответ. И мы, небольшой процессией Лиса, Пантера, я и космический гость, двинулись дальше, в святая святых, ходоки к Владимиру.
Гримуборную ему отвели особенную. Знаменитая «шаляпинская». Почему её так окрестили загадка, покрытая пылью театральных легенд и канцелярского
воображения. Сам Федор Иванович, разумеется, ногой здесь не стоял. Разошлись во времени. Может, призрак великого баса являлся здесь по ночам, напевая «Блоху»? Или гримуборная эта, просторная, с высоким потолком и добротной мебелью, считалась достойной лишь памяти Шаляпина? Но наиболее правдоподобной казалась прозаичная версия: так её назвал сам Чечулин, легендарный архитектор, в порыве ностальгии или пиетета, вспомнив о давней, мимолетной встрече с кумиром юности. Назвал и пошло. У нас зря ничего не называют, каждое имя как печать, как знак качества или проклятия.
Мы зашли. Народу было немного. Человек пятнадцать, не больше. Не толпа почитателей, а именно ближайшие друзья, коллеги по сцене, те, кого он впускал в это свое временное убежище без лишних слов. Казалось, сама комната дышала спокойствием посреди бурного моря вечера. Воздух, однако, был густ: висел стойкий шлейф крепкого табачного дыма, смешанный с запахом дружеского тепла, искреннего восхищения и отчетливым, резковатым духом советского виски. Несколько скромных бутылок с узнаваемыми этикетками скромно стояли на столике в углу, рядом с гранеными стаканами. Следы официального праздника в неофициальной обстановке.
Но сам Владимир Семенович, центр этого тихого круга, выглядел поразительно свежо, трезво и собранно. Ни тени усталости или разбитости. Он сидел в глубоком кожаном кресле, чуть откинувшись, но не развалившись. Улыбался не широко, а сдержанно, по-домашнему, коротко, но емко отвечал на летящие со всех сторон приветствия, шутки, слова поддержки. В его глазах светился ясный, сосредоточенный огонь. Он был здесь и сейчас, полностью.
При виде девочек встал и поклонился
А я всё ждал и ждал.
Мне пожал руку.
Затем пришла очередь Берти:
А вот и герой космоса! Как вам было там, товарищ космонавт? Рядом со звездами?
Вопрос был задан без пафоса, с искренним, почти мальчишеским любопытством.
Берти, кажется, на мгновение растерялся от такого прямого обращения, но не подкачал. Он выпрямился, по-военному, и ответил просто, но метко:
Рядом со звездами я не там, Владимир Семенович, а здесь. И мне очень хорошо.
Высоцкий засмеялся, коротко и радостно. «О! Это ты верно подметил, брат!» тут же перешел на «ты», как к своему. Здесь каждый звезда. Включая тебя. Настоящая!
Он широко улыбнулся, и в этой улыбке была такая обезоруживающая теплота и простота, что Берти аж порозовел от неподдельного смущения и удовольствия.
Спасибо, пробормотал он, явно тронутый.
Тут подошел кто-то из «своих», из Таганки, вечно озабоченный, с лицом злодея и заговорщика. Ткнул пальцем в кружку, которую Высоцкий держал в руке простую, алюминиевую, потертую, явно свою, не из буфета.
Что, Володь? спросил он с напускной строгостью. Теперь совсем-совсем? Ни-ни-ни? Завязал?
Высоцкий усмехнулся, поднес кружку к губам, не спеша отпил пару глотков. Поставил ее на подлокотник кресла с таким видом, будто это была драгоценная чаша. В глазах его мелькнула и тень усталости, и привычная ирония, и какая-то глубокая, внутренняя сосредоточенность.