У него вдруг возникла мысль:
А вы сами видели когда-нибудь фильм?
Нет. И этот новый, телевизор, тоже нет.
Отдельные куски начинали складываться:
А вы вы сказали, что не выходите, так?
Она кивнула и посмотрела на него с улыбкой, следя за зачатком мысли, пробивающимся в нём.
То есть... никогда-никогда вы отсюда не выходите, снова сказал он изумлённо.
С того дня, как прибыла в Святую землю, подтвердила она с лёгкой гордостью, двенадцатилетней девчушкой была я привезена сюда. Пятьдесят лет минули с тех пор.
Пятьдесят лет вы здесь? его голос показался ему вдруг мальчишечьим. И никогда не?... Даже на минутку во двор?
Она снова кивнула. Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он хотел встать, распахнуть окно, вырваться отсюда на шумную улицу. Потрясённо взглянул на монашку и подумал, что она не так уж стара. Она даже не намного старше его отца. Это из-за затворничества она так выглядит. Как девчонка, которая вмиг состарилась, не прожив жизнь.
Она терпеливо ждала, пока он передумает все свои мысли о ней. Затем тихо сказала:
Тамар нашла для меня красивую фразу в одной из книг: "Счастлив тот, кто может оставаться в запертой комнате наедине с собой". Согласно этому я человек счастливый. Углы её губ опустились. Очень счастливый.
Асаф поёрзал на стуле, ища глазами дверь. Он чувствовал лёгкий зуд в ступнях. Не то, что он не мог находиться один в комнате, и даже часами. Но при условии, что там был современный компьютер и новый квест, и что не было с ним никого, кто подсказывал бы слишком быстрые решения. Это могло продержать его в комнате четыре-пять часов даже без еды. Но жить так всегда? Всю жизнь? День и ночь, неделю за неделей, год за годом? Пятьдесят лет?
Спасибо, что ничего не говоришь, сказала монашка. Ограда мудрости молчание
Асаф не знал, сможет ли он теперь спросить что-нибудь, не лучше ли ему оставаться мудрым до конца их беседы.
А теперь, сказала она, набрав в лёгкие воздуха, теперь твой черёд. Рассказ за рассказ. Только не останавливайся каждую минуту и не будь всё время так осторожен. Панагия-му! Почему ты так боишься говорить о себе? Ты настолько значительная личность?
Но что, что рассказывать? спросил он в замешательстве, потому что о Боге говорить не хотел, об Иуде Поликере знал не много, а его собственная жизнь была такой обычной, и вообще, он не любил говорить о себе. Что он ей скажет?
Если расскажешь мне, что у тебя на сердце, вздохнула она, расскажу тебе, что на сердце у меня, и грустно улыбнулась. Всё вдруг стало возможным.
делал ежедневную гимнастику и возвращался к компьютеру, время текло вяло, и ничего не происходило.
В то же самое время Тамар заперлась в маленькой кабинке, покрытой вульгарными рисунками и надписями, в общественном туалете Эгеда . Быстро сняла одежду брюки "Ливайс" и тоненькую индийскую кофточку, которую родители купили ей в Лондоне. Разулась и встала на сандалии. Осталась стоять в трусах и лифчике, чувствуя отвращение к нечистому воздуху кабинки, который поспешил прилипнуть к её телу. Из большого рюкзака достала рюкзак поменьше, за ним футболку и синий громоздкий комбинезон, запятнанный и порванный, соприкосновение с которым раздражало кожу.
Привыкнешь, подумала она и рывком натянула его. Поколебавшись минутку, сняла с запястья тоненький серебряный браслет, который получила на бат-мицву. И он был опасен: на нём было выгравировано её полное имя. Достала пару кроссовок и надела их. Она предпочитала сандалии, но чувствовала, что в ближайшие недели кроссовки подойдут ей больше: и для того, чтобы дать ей ощущение поддержки и собранности, и также, чтобы быстрее бежать, если за ней погонятся.
Был ещё дневник. Шесть тетрадей в твёрдых переплётах, упакованных в плотно закрытый бумажный пакет. Первая, с двенадцати лет, была тоньше остальных и ещё украшена цветными рисунками орхидей, Бемби, птичек и разбитых сердец. Последние, в гладких обложках, были намного толще и мелко исписаны. Они сильно утяжеляли рюкзак, но она не могла оставить их в доме, так как знала, что родители поспешат в них заглянуть. Теперь она засунула их поглубже в большой рюкзак, но через мгновение не смогла удержаться, вынула первую и пробежала глазами по листам, покрытым детским почерком. Заулыбалась. Рассеянно уселась на унитаз. Вот, здесь она в седьмом классе, а это её первый побег из дому, когда поехала с двумя подругами в Цемах на концерт Типекса . Какую безумную ночь они провели. Полистала дальше. "Лиат пришла на вечер в чёрном платье с блёстками и выглядела потрясающе". "Лиат танцевала с Гили Папушадо и была красива до слёз". Как это старые раны никогда не заживают до конца. Каждую секунду готовы вскрыться снова (но сейчас она должна выйти отсюда и уходить). Взяла другую тетрадь, двух-с-половиной-летней давности: "Её угнетает то, что она сейчас растёт. "Развивается". (Ненавижу!!! эти их слова!). Кому это сейчас нужно?", остановилась. Попыталась вспомнить, почему писала о себе в третьем лице. Печально улыбнулась: конечно. Это тот период, сумасшедшие тренировки, чтобы закалить себя, сделаться как можно более толстокожей. Заставляла себя терпеть щекотку, снимала с себя в самые холодные дни свитер и куртку, и даже рубашку; или ходила босиком по улицам, по полям. И запись в третьем лице тоже была частью этого: "Любит маленькие и узкие места, как, например, промежуток между шкафом и стеной в её комнате, в который ещё месяц назад она могла влезть и сидеть там часами, а теперь её бесит, что она никогда больше не сможет туда вернуться!!!"