Живой, в тайге, быстро сказал Митроша. Идем со мной, расскажу.
Они зашли в чайную, над которой висела вывеска: «Хижина дяди Тома».
Глава четвертая «ХИЖИНА ДЯДИ ТОМА»
Митроша ушел привязывать медведя и долго не возвращался.
Ведер десять воды влезает, подумал Павка, разглядывая самовар. А может, даже пятнадцать.
Самовар дымил, пыхтел и плевался.
Возле самовара стояли рядами чайники: самые маленькие, разрисованные розочками и птицами, средние, на которых были нарисованы какие-то чудовищные зеленые цветы, и, наконец, большие, пузатые, белые, с золотой облезлой каемкой. Подальше выстроились рядами стаканы, а в стеклянной высокой вазе лежала горка мелко наколотого, голубоватого сахара.
За стойкой стоял хозяин краснолицый, потный, лоснящийся. Белый фартук оттопыривался на его большом и круглом, словно арбуз, животе. Он взял сразу несколько чайников в руку, другой рукой открыл кран и ловко подставил под кипящую струю чайники.
Потом он завернул кран, отставил чайники и повернулся к высокому красному шкафу, прислоненному к стене. Он повертел ручку, и шкаф заиграл простуженным голосом вальс «На сопках Маньчжурии».
«Ловко! подумал Павка. Это почище гитары будет». В той чайной, где он ел селянку, не было ни красивой стойки, ни огромного самовара, ни музыкального шкафа.
Тут Павка увидел картину, нарисованную прямо на стене. Среди ярко-зеленых пальм стоял шалаш, очень похожий на штаб-квартиру острова пиратов.
Возле шалаша стоял негр в широкой соломенной шляпе. Негр улыбался во весь рот и опирался черными руками на верхушки пальмовых деревьев. Под негром было подписано: «Дядя Том».
«Вот оно что, подумал Павка. Значит, хозяин вовсе не дядя Том, дядя Том этот веселый негр на картине».
Вошел Митроша, веселый и улыбающийся.
За ним, словно танцуя, зигзагами вился по залу вертлявый парень в белой рубахе, грязных штанах и чистом фартуке. Митроша сел за стол против Павки, и парень вдруг изогнулся крючком и замер. Волосы его были напомажены, и на самой середине головы был сделан ровный, как дорожка, пробор.
Чего изволите-с заказать-с? пискнул парень неожиданно тонким голосом.
Митроша взглянул на Павку и сказал:
А дай ты нам кулешу две порции.
Слушаю-с, пискнул парень.
С луком, с перцем, с собачьим сердцем, сказал Митроша.
Парень не удивился и бесстрастным голосом пискнул вновь:
Слушаю-с. Чайку две порции-с?
Чайку покрепче, погорячей, да лей, смотри, не жалей! сказал Митроша, и парень, взмахнув салфеткой перед самым Павкиным носом, так же зигзагами поплыл по залу к стойке.
Музыкальный шкаф все играл вальс «На сопках Маньчжурии».
Митроша оглянулся в чайной в этот час, кроме них, почти никого не было. Только два мрачных посетителя в дальнем углу наливали водку из чайника в стаканы, пили и закусывали колбасой.
Ну, сначала ты мне рассказывай, а потом я тебе, сказал Митроша и свернул из газеты цыгарку.
Пока Павка рассказывал Митроше, как японцы выгнали его из дома, как они с Глашей искали Варю и Анну и как Глаша устроилась на работу, половой принес две дымящихся миски с кулешом.
Павка понюхал от миски вкусно пахло.
А что, кулеш правда с собачьим сердцем? спросил он опасливо Митрошу.
Ешь, дурень, засмеялся Митроша, кулеш отменный.
Павка принялся за еду. Давно он не ел таких вкусных вещей. Рыбная селянка была гораздо хуже.
«Наверное, и дорого же стоит, подумал Павка. Хватит ли у Митроши денег?»
А половой, словно фокусник в цирке, высоко подняв на руке поднос с чайниками и стаканами, уже протанцовал от стойки к столу.
Чего еще изволите-с заказать-с? спросил он.
Вались колбаской до города Спасска, сказал Митроша, и половой исчез.
Тогда Митроша налил Павке чаю и пододвинул к мальчику блюдечко с мелко наколотым сахаром. Музыка кончилась. Митроша крикнул хозяину:
Эй, друг Пантюха! Заведи-ко нам музычки.
Хозяин снова повертел ручку у красного шкафа, и шкаф хрипло стал играть какой-то грустный романс. Павка с нетерпением ждал, когда же Митроша начнет рассказывать о брате. Он хотел узнать, что случилось с «Грозой» и почему брат с Косоротом оказались в тайге, а Митроша, сигнальщик-матрос, вдруг бродяжничает на базаре и торгует счастьем. «Ведь это только нищие торгуют счастьем», подумал Павка. А Митроша выпил стакан крепкого чаю вприкуску, повернул стакан кверху дном и положил на него огрызок сахара. Это значило, что Митроша чаепитие закончил; то же самое с великим сожалением сделал и Павка. Ему очень хотелось выпить еще чаю, но раз даже взрослый Митроша прекратил чаепитие, и ему полагалось, по хорошему тону, перевернуть свой стакан и положить на донышко хоть самый маленький, самый объеденный кусочек рафинада.
Матрос принялся слушать музыку. Он слушал внимательно, в такт притопывая ногой и барабаня пальцами по столу, потом он слепил хлебный мякиш в шарик и стал катать его по салфетке. Шкаф играл бесконечно; захлебывался, хрипел, останавливался, кашлял и снова играл грустный романс. Вдруг Митроша, не глядя на Павку, стал говорить тихо, будто говорил сам с собой.
«Чего это он?» подумал Павка. Лицо веселого Митроши стало серьезным. Он смотрел в окно, на Амур, кативший к морю свои синие волны, на катер с японским флагом, пересекавший реку, и словно вспоминая все по порядку, говорил, говорил, говорил... Хозяин несколько раз заводил свой пузатый шкаф, шкаф надрываясь играл все новые и новые мелодии, а Павка не отрываясь слушал Митрошу, потому что то, что рассказывал Митроша, было куда интереснее собственных Павкиных приключений и даже похождений пирата Сюркуфа...