Внезапное осознание заставляет сердце болезненно сжаться: как бы Анна ни отнеслась к его словам, что бы они для неё ни значили что она будет делать с этим признанием, когда Константина не станет? Как он посмеет вынудить её не умеющую прощать себе и малейших ошибок день за днём смотреть на его угасание? Вместо поисков лекарства бесполезных, бесполезных! из жалости скрашивать последние дни умирающего? О, нет. Нет-нет.
Признаться ей сейчас будет ещё большим малодушием, чем было молчание все эти годы. Это не облегчит его сердце, лишь переложит всю тяжесть на неё. Константин умрёт, а Анна останется жить с этим. С его болью, с его сожалениями, с его виной.
Нет. Ни за что. Он не скажет ей. Слишком поздно.
Но сейчас это не так уж и важно. Главное, что она здесь. Она рядом. Она не оставит.
Верю. Я верю тебе, шепчет он, крепче сжимая объятия. Только тебе одной я и верю.
Он будет обнимать её, будет льнуть и прижиматься к ней, как в детстве. Иначе, чем в детстве. Он будет слушать её голос, тихонько мурлычущий какой-то знакомый мотив и незнакомые слова. И будет засыпать, уткнувшись носом в её плечо. И где-то на грани обессиленного зыбкого полусна ему вдруг почудится нежный, почти невесомый поцелуй, коснувшийся его почерневших потрескавшихся губ. И другой. И третий. Чудесный, чудесный сон, хоть на короткие мгновения забытья дающий ощутить, будто бы какая-то вырванная часть его самого наконец-таки вернулась на место
А утром она уйдёт. Всё равно уйдёт. Константин ни за что на свете не хотел бы отпускать её. Но жить он хотел сильнее. И если кто-то и мог отыскать лекарство то только она. Она в это верила. А он верил ей.
Она долго не возвращается. С каждым новым днём в глазах начинает всё ощутимее темнеть, а боль становится и вовсе нестерпимой. Константин и не подозревал, что боль может быть такой сильной. Что все его прежние драки, все травмы на тренировках, и даже тот пропущенный на дуэли удар, чуть не до кости рассёкший ему левое предплечье просто меркнут по сравнению с тем расплавленным металлом, что выжигает сейчас каждую артерию и вену в его теле. Что каждый новый вдох сжимает лёгкие раскалёнными тисками, раз за разом заставляя верить, что это конец, теперь это точно конец А потом он вдыхает снова. И ещё.
Константин почти совсем перестаёт заниматься делами. Только подписывает ворохи бумаг, исправно приносимые советниками. Но когда зрение начинает его подводить, он прекращает и это: если отец что и смог намертво вдолбить в его «пустую голову» так это не оставлять своей подписи в том, чего не можешь прочесть. Иногда Константин дожидается де Курсийона, чтобы тот зачёл ему вслух что-то важное и не терпящее отлагательств. Но даже это кошмарно утомляет.
В тот день, когда во дворец, наконец, влетает запыхавшаяся Анна, Константин уже даже не может подать ей руки: любое прикосновение жжёт его кожу калёным железом. Но Анна приходит не одна, с ней целитель, Катасах: рослый островитянин с огромными руками, от одного прикосновения которых к горящему лбу отчего-то сразу становится чуточку легче. Или же это просто тень Анны за плечом касается его пылающей кожи прохладным шёлком.
У Катасаха почти жёлтые глаза проницательные, мудрые и печальные. И даже как-то странно, что он называет «lugeid blau» «жёлтые глаза» именно его, Константина. За монеты на гербе Торгового Содружества. Ещё он называет Константина «mal». Вождь. Он говорит так много незнакомых слов, что, едва Константину становится чуточку легче, он просит научить его языку островитян. Всё равно с другими развлечениями у него негусто. А это хотя бы позволяет отвлечься, когда Анна, убедившись, что вверила его в надёжные руки, вновь отправляется на поиски лекарства.
От Катасаха веет уверенностью. Спокойствием. Он размеренно растирает травы в ступке, он со знанием дела накладывает повязки с прохладной мазью, он смотрит, смотрит так внимательно, смотрит так чутко, будто сквозь серые полосы вен, сквозь мутную пелену, застилающую глаза, хочет заглянуть в самую суть болезни. Константину хочется верить, что ему это удаётся. А резко
пахнущие и отвратительные на вкус отвары немного приглушают боль. Хоть и ненадолго.
Когда глазам возвращается ясность едва ли половина от прежней, но возвращается же! Константин готов ликовать от восторга. Теперь он хотя бы может вновь читать без посторонней помощи. Правда, это тут же вновь возвращает его к ворохам бумаг, но Константин только рад этому: даже десятки отчётов, донесений и задач, требующих его решения, несравнимо лучше тонущего во мраке бездействия.
А ещё Константин говорит. Говорит, говорит, говорит. Расспрашивает Катасаха о жизни племён на Тир-Фради, старательно повторяет незнакомые слова, ничуть не обижаясь, когда Катасах по-доброму посмеивается над его скверным произношением. Взамен Константин рассказывает ему об устройстве городов, о нравах цивилизованного общества: произносить эти слова за чашкой очередного шаманского снадобья отчего-то особенно смешно. Правда, смеяться получается не всегда. Иногда боль так сильно сжимает внутренности раскалённой спиралью, что даже дышать получается лишь через раз. И тогда Константин говорит вдвое больше обычного. Вдвое, втрое, вдесятеро лишь бы не слышать, лишь бы как-то заглушить ледяное завывание ужаса в собственной груди. Он рассказывает о придворных интригах, о грязной политике, о лицемерии насквозь фальшивого «высшего света», не уверенный, понимает ли целитель хоть половину из его слов. Но он рассказывает. И Катасах слушает.