Он обладал многими талантами. Очень красиво писал. Хорошо пел как-никак украинец! Он даже на кличку «хохол» охотно отзывался. Однако, как помнится, знал только одну украинскую песню «Дывлюсь я на нэбо» По слуху играл и неплохо на гармошке. Увлекался футболом был результативным форвардом. Не мог же он, Иван Луценко, играть в защите, его дело мячи в ворота противника забивать! И свистел. Оглушительно, как соловей-разбойник свистел. Свистел, заложив в рот любое число пальцев от одного до шести. Он бы и с большим числом пальцев, очевидно, мог бы свистеть, но уже больше в рот не влезало.
Но все это на земле.
В полете Иван был Мастером. Мастером с большой буквы.
Еще в первые дни нашей совместной службы один из механиков в случайном разговоре, касающемся выполнения полетов, доверительно высказал такое свое мнение:
Вот в звене у Марченко два летчика Леша Копылов и Луценко. Оба хорошие летчики. Но Леша Копылов чистый бомбардировщик, а Иван Луценко прирожденный истребитель. Ему бы не бомбардировщик по маршрутам водить,
а на истребителе «мертвые петли» да «бочки» крутить.
Мне представляется, что да, Иван был бы прекрасным истребителем, но и летчиком-бомбардировщиком, командиром экипажа он был отменным.
В полете он полностью преображался. Штурвал самолета уверенно держал серьезнейший, ответственнейший человек, который ни на йоту не отступал от жестких авиационных законов, точно выдерживал все параметры полета: курс градус в градус, высоту метр в метр, скорость километр в километр, разворот точно на заданный угол, время полета секунда в секунду, режим работы двигателей в полном соответствии с инструкцией, место в строю до сантиметров от установленных дистанций и интервалов, посадка точно у «Т».
У него было какое-то особое «чутье» и к самолету казалось, самолет и летчик одно живое существо, и к земле он чувствовал ее прямо-таки интуитивно, что очень важно при взлете и посадке, и к воздушной обстановке он ее как бы осязал всеми своими чувствами. И еще: он обладал молниеносной реакцией на малейшее изменение обстановки полета, что наглядно проявлялось в групповых полетах. Мог, например, прямо-таки необъяснимым путем «вычислить», как сейчас принято говорить, на несколько «ходов» вперед действия и ведущего, и ведомых в строю, что позволяло ему пилотировать так, что, казалось, наш самолет и самолет ведущего связаны в полете тонкой невидимой нитью. Недаром своим правым ведомым Дзгоев всегда брал наш экипаж, а позднее, на фронте, лучший ведущий нашей полковой колонны, заместитель командира полка майор Салов, так определял порядок самолетов на боевой вылет, что правым ведомым у него всегда оказывался экипаж Луценко. А Ивана он прилюдно называл: «моя правая рука». Ни один летчик полка не удостоился такого от скупого на похвалу Салова.
В полетах от его, Ивана, резкости, вспыльчивости и излишней самоуверенности не оставалось и следа. Все это и делало его хорошим летчиком, ведь самоуверенность первая предпосылка любого ЧП, вплоть до авиакатастрофы. И Иван это понимал.
Летчики есть летчики. И нет для нашего брата большего счастья, чем полеты. Тем более что летать нам приходилось не так уж часто: время-то для страны было очень трудное на фронтах Великой Отечественной, особенно в районе Сталинграда, шли кровопролитные бои, и Дальнему Востоку многое недодавалось, строго лимитировалось все: и ГСМ, и запчасти, и боеприпасы. Поэтому каждый полет готовился тщательно, а летный состав старался взять все от него, полета, для приобретения опыта применения бомбардировочной авиации хотя бы в условно-боевой обстановке, которая в непредсказуемый момент могла превратиться в действительно боевую, поскольку и мы это хорошо понимали японцы готовились начать боевые действия против нашей страны на Дальневосточном фронте (и такой, созданный еще в начале войны, фронт существовал в то время!), как только немецко-фашистские войска овладеют Сталинградом.
А летали мы своим экипажем хотя и нечасто, но неплохо. И находились на хорошем счету в полку.
Практически мы не ссорились. В экипаже самолета нельзя конфликтовать: там один за всех, все за одного. Правда, однажды по моей вине возник между нами «локальный» конфликт. Как-то, проверяя бомбардировочное оборудование самолета вместе с Иваном, я что-то резкое, что и сам не помню, сказал ему. И не придал этому никакого значения. А потом смотрю Иван чисто официальным тоном стал со мной разговаривать. И то исключительно по служебным вопросам. А так, что у него ни спросишь молчит. Характер показывает. И в чем дело не говорит. Через два-три дня слух о наших странных друг с другом отношениях дошел до Дзгоева. Вызвал он нас в свою землянку «на ковер», отругал по-всякому все же правильный он был командир назвал мальчишками и, в заключение, сказал:
Идите, и чтобы я больше никогда не слышал о ваших раздорах. В нашей эскадрилье такого не было и не должно быть. Вам же воевать вместе придется.
С тех пор никаких разногласий между нами не было. Наоборот, с каждым днем мы как-то ближе, роднее, что ли, становились друг другу, не только в служебных, но и в личных делах; чаще советовались, прислушивались один к другому, вместе разрешали возникающие трудности. И эти чистые, скрепленные скупой мужской дружбой отношения мы пронесли через всю войну и длительную, к сожалению, по нашей вине, послевоенную разлуку.