Арапов себе на уме, до приходу казанских полков с места не тронется. Коль и нагрянет, устоит противу него мужицкая пехота. Дерзай, атаман, мешкать негоже.
Знал Гореванов: не выстоять, обречены. И есаулы знали, хоть ни один про то не заикнулся. Но покорно гибели ожидать не пристало.
С богом, Василий!
Увел Васька конную сотню на закат. И как сгинул. Ни слуху, ни духу. Да отколь и слухам быть: боятся кочевники на Сакмару ехать, откочевали в урочища дальние. Добро, хоть Арапов в Яицком городке смирно сидит, своего часу выжидает.
Ахмет с десятком соплеменников в сторону башкирскую рыскал: не видать ли, не слыхать ли уфимских карателей? Но уфимский воевода поспешал осторожно, тоже подхода казанского воинства ждал. И трудно ему с обозами, с артиллерией идти по занесенной снегами степи.
Как-то в полдень ветер утих, солнышко проглянуло, дали прояснились углядел Ахмет верстах в двадцати от станицы темное пятно на белом снегу. Будто таракан по праздничной скатерке ползет... Ближе подъехали то лошадь с кибиткой.
Кого шайтан несет? Купчишки ноне десятой дорогой Сакмару обходят. Не лазутчик ли уфимский?
Подскакали. Из кибитки малахай выглянул, под ним усы в куржаке.
Кто таков? Куды путь?
Под усами зубы улыбкой.
А, знакомый! Хвала аллаху! Собачья рукавица малахай приподняла. Не узнаешь, казак? Касым я, из улуса бая Тахтарбая. В башанлыкской тюрьме сидел, твой атаман Гореван меня отпустил...
Помню тебя, Касым. Каким ветром занесло так далеко от улуса? Или Тахтарбай сделал тебя купцом?
Пусть сдохнет Тахтарбай, сын свиньи! Гляди, друг. Касым сдернул малахай, сдвинул грязную тряпицу на голове вместо правого уха запекшаяся рана.
Вах! Кому понадобилось твое ухо?
Тахтарбай за провинности отрезал, сулил и башку отрубить. Я не стал того дожидаться, коня украл, кибитку украл у бая, ушел. К Горевану ушел.
Недоброе время выбрал. Идет войско на нас царево.
Слышал. Гореван хорош, справедливый. Пусть лучше рядом с ним мою башку рубят, чем Тахтарбай...
Айда, коли так. Кто там у тебя в кибитке шевелится?
Баба, малайка. Ничего, моя баба к седлу привычна, сын растет батыром, Горевану обузой не станут.
Ввалился в избу человек, в куржаке весь, в снегу. Башлык развязал.
Васька, бес копченый, жив!! Уж видеть не чаяли! За двадцать-то ден мог бы гонца прислать!
Двоих посылал, аль не дошли? Стало быть, вечная память казакам, товарищам погинувшим... Порохов бросил треух в угол, тулуп расстегнул, повалился на лавку. Он почернел, обморожен, щеки запали. В тепле отяжелел, голова устало склонилась.
Сказывай, каково гулялось? Все ль, окромя гонцов, воротились?
Осьмнадцать казаков под снегом лежат... Четверо сильно поранены.
Вишь, гулянка-то с пляскою была... Но и мы им пляс развеселый наладили, под бубенцы серебряны!
Поднялся с трудом, к двери пошел.
Васька, ты не ранен?
Э, безделка. Пуля вскользь по ребру погладила, а я щекотки боюсь, вот и ежусь.
У порога взял кожаную седельную суму, к столу принес звякнула тяжко сума о столешницу.
Трофеи, знать-то! потянулся Репьев к завязкам. Ба, деньги!
Порохов тускло, без радости глядел, как солдат горстью загреб из сумы серебряные монеты.
Кого пограбил? строго спросил Гореванов.
Трофей, солдат верно баял. Васька тер воспаленные глаза грязными пальцами. Вишь, господь милостив к нам был, погоду наслал самую воровскую буран, конской гривы не разглядеть. Мы сторонкою, себя не оказывая, в зад им зашли...
В арьергард, поправил Репьев.
...Наскоками хвосты им трепали. Выскочим из бурана, шум сотворим и ищи-свищи. Да однова на обоз и натакались. Охрана не ждала нас. Покуда очухались драгуны, мы обоз погромили изрядно! У меня на деньги нюх, что у пса на мясо: возок под железом враз приметил, конвой саблями усмирили, офицера из пистоля...
Сколь казаков оставил за те деньги? спросил Гореванов.
Девятерых не досчитались... Ох, братцы мои, какую силищу противу нас кинули! Убоялась царица Сакмарской станицы! Устрашилась паче ханства Крымского! Гордитесь, есаулы! Атаман, кличь сюды Фильку Соловарова, у него в Яицком городке родня завелась, пущай потолкует хитро. За это вот серебро ихнюю старшину подкупить бы, чтоб яицкие противу нас не ходили. Ей-бо, Ивашка!.. Да чегой-то вы рожи воротите?
Репьев ответил:
Филька семью загодя в Яицкий городок услал, а запрошлой ночью сам убег.
Порохов лицом потемнел еще больше.
Репьев серебро лямкой увязал, к атаману подвинул. Стал у Порохова распытывать, каково неприятельских региментов устроение, сколь их число, артиллерия какая, когда на Сакмару ждать. От вялых Васькиных ответов надежды, какие и были, напрочь рушились.
Принялись было сызнова решать, какой заслон от ядер, от ружейного боя скоро воздвигнуть можно, и поднялся тут молчун Овсянников.
Дозвольте, есаулы, мне сказать.
Говорил он столь редко, что и голос его забывали.
Вздохнул широкой грудью и ушиб есаулов тихим басом:
Станицу без боя сдать надо.
Кто-то крякнул удивленно.
Сдать! припечатал Ермил. Ино крови прольем реки, а конец все один. Сила и солому ломит, Сажай, атаман, на конь всех, кто усидеть может, и уводи отсель. Мы, мужики да бабы, да ребятенки, останемся на милость божью. Понятно, что выпорют, да на заводы вернут. Бедко, обидно, да иного никоторого пути нету.