Порыв жаркого ветра чуть не сорвал шляпу, пришлось схватить ее за края. Лавиния продолжала стоять над обрывом, глядя на зеленую долину далеко внизу и на прозрачно-голубое небо с тончайшей дымке. Ветер приятно овеивал тело, раздувая белую блузку и бежевую юбку.
Эдриан стоял рядом, опираясь одной ногой на камень и глубоко задумавшись.
А все-таки где твоя родина, Лэйви? тихо спросил он. Какое место на свете ты любишь больше всего?
Лавиния всмотрелась в его лицо.
Я люблю наш дом в Розфильде, и сам Розфильд с соборами и набережной, с гонками на лодках и Праздником лета. Здесь родина моей матери, и ей я отдаю дань уважения. В Корлинге я чувствую себя независимой, сама зарабатывая на жизнь, и там живут дорогие мне люди. Но ведь ты не обо мне хотел поговорить? Тебя что-то беспокоит?
Она положила ладонь ему на плечо. Он оглянулся назад, давая понять, что хотел бы уйти. Они стали потихоньку спускаться вниз.
Понимаешь, я нигде не чувствую себя дома. Я презираю отца, и он меня тоже, домой мне не хочется. И нигде больше нет места, куда я был бы рад вернуться. Получается, у меня нет родины?
Да, с семьей Эдриану приходилось непросто. Лавиния с десяти лет, когда ее отдали в школу для девочек близ Корлинга, часто гостила в доме дяди и успела понять, как складывались там отношения. Нельзя сказать, чтобы дядя Джонатан действительно презирал сына просто не понимал, а потому избегал. Слишком они были разные: Эдриан пылкий, непримиримый, стремящийся к высокому и отрицающий ценность материального совсем как ее отец, из гордости отнюдь не сразу принявший свою долю наследства. Oн ведь догадывался, что дед оставил все Джонатану, и тот лишь по совести решил выделить долю брату. Лавиния аккуратно указывала Эдриану на хорошие поступки дяди, но кузен не делал ее слушать. Настаивать она не решалась: дядя Джонатан все-таки не был человеком, какого стоило брать за образец. Лавиния слышала, что он, будучи судьей, проявлял чрезмерное снисхождение к титулу или богатству обвиняемых. Но так или иначе, его сыну, едва вступавшему в жизнь, была нужна опора.
Родина еще и место, которое ты готов защищать и судьба которого тебя волнует, поправила Лавиния сейчас не слишком уверенно. Так, кажется, писали в учебниках и романах, об этом были песни и стихи, но Лавиния не особенно вдумывалась в эти слова: ей самой было слишком понятно, что значит любить свою родину и уважать историю. И только теперь она начала понимать, как любила Розфильд и Корлинг, а подлинное уважение у ней вызывала история родины ее матери. Кто-то сказал бы, что в истории Ремилии слишком много мифов, кто-то что среди ее персонажей слишком много фанатиков, а их слова наверняка все перевраны: слишком уж они пафосны. Лавиния же не искала "грязной правды". У обличения подобного есть плохое свойство: оно вместе с идеалами лишает и надежды.
Но если я не люблю ни одно место, с чего я захочу защищать его? оборвал ее Эдриан слегка раздраженно. Я как будто бастард, не знающий отца. Что-то неправильное, недолжное. Человек ниоткуда.
Ты думаешь, долг только в том, что велит любовь?
Конечно. Остальное меняется.
И любовь меняется.
У слабаков. У людей без характера и воли.
Лавиния растерянно моргнула.
Она так уж случилось дважды успела слегка увлечься: в Розфильде с его вольными нравами и постоянными праздниками, а потом в Корлинге, когда после школы она оказалась свободна, как птица, это дело нехитрое. Но поверхностные увлечения проходили через месяц. Лавиния каждый раз укоряла себя за ветреность, и от слов кузена ей стало немного стыдно. И за настоящую любовь, которая уже случилась в ее жизни, она тоже имела основания стыдиться. Хотя, если подумать, он говорил о другом.
Но ведь есть то, что ты ценишь выше людей и мест? спросила она.
Конечно, его лицо стало строгим и сосредоточенным.
Тогда... Мне кажется... Лавиния инстинктивно понизила голос, остальное тебе приложится. Ты найдешь людей, которое полюбишь, место, которое назовешь родной землей. Ты не бастард, не космополит ты скорее странник. Но если карта есть, выйти всегда можно.
Как ей показалось, Эдриан слегка повеселел.
Обратно плыли на лодке. Горный Леостон высился, искаженно отражаясь в воде, его старые камни белели в ярком солнце, и казалось, что тех тысячелетий, что он стоит, словно и не было: как будто в нем до сих пор жили по простым и жестоким понятиям, и каждый знал, где его родина, и в страшном сне не мог представить, что кому-то сдастся, перед кем-то склонится.
Vea ma patria... тихо запела Лавиния. "Где моя родина", песня, которую молва приписывала Франческе, младшей дочери Томазо Спиринетти. По одной из легенд, она под чужим именем вступила в бродячую труппу и сочинила немало стихов, вдохновлявших народ не забывать о своей истории. А первые песни спела у стен тюрьмы, где держали перед казнью ее отца и брата.
Где моя родина?
Я не вижу ее среди этих холмов.
Мои отец и брат больше не дышат,
Мои мать и сестра больше не улыбаются.
Где моя родина?
Чужие разговоры и обычаи,
Чужие господа на конях,
И быть ремилийцем теперь позор.
Бедная моя земля, попираемая чужаками!