«На старости лет занялся фигней, подумал он и решил, что закончит раз и навсегда всю эту светскую жизнь. Так и скажет Родиону, если надумает его снова выводить свет! И зачем я ему только поддался? Хватит!»
Чтобы отвлечься, он вернулся к работе, от которой его отвлек звонок Ленчика. В блокноте, удобном, небольшом, жестком, он стал набрасывать портреты будущих тружеников современности. И пока прикидывал, сколько портретов сделать всего, кого на них изобразить, понял, что совершенно не знает современной жизни, вот совсем. Для того чтобы писать натюрморты, цветы и пейзажи этого знания не требовалось, но если уж взялся писать портреты, да не просто портреты, а создавать собирательный образ сегодняшней реальности, собственными скудными наблюдениями было не обойтись, да и расспрашивать не годилось.
Он вспомнил, как тогда, перед тем как выбрать кандидатов для своей серии, много общался с самыми разными людьми. Ему казалось, что он сможет вытянуть эту тему, если вложится в нее целиком, ему и сейчас так казалось, и именно поэтому он вернулся к ней вновь: сделать все так, как он хотел изначально, а не как хотел от него заказчик.
Проработав до обеда, он решил пройтись, хотя погода к этому не располагала, но он любил ветер, хмурое небо и безлюдные улицы, почему-то в такие моменты мыслилось наиболее четко и ясно. Он ходил по улицам час и, придя домой, решил, что Ленчик обладает удивительным даром наделять любого, даже случайного встречного, чувством вины за содеянное все равно за что. И почему это он решил, что фотографии фигня? Они были прекрасны, и он это знал, ну и что, что о нем написали в журнале? Кто это прочтет? И кто из прочитавших вспомнит о нем, безвестном художнике, завтра?
Однако оказалось, что и прочитали и помнили. По крайней мере, молодой и резкий девичий голос в его трубке попытался его в этом убедить. Девушка была напористой и упрямой, в сотый раз повторяя приглашение на какое-то ток-шоу и все напирала, что телезрители прямо таки мечтают видеть его гостем передачи.
Знаете, я подумаю, смалодушничал он, вы телефон мне оставьте и имя, я перезвоню.
Девушка
бодро продиктовала и то и другое, а он сразу перезвонил Родиону.
Вау, круто, ты по новой становишься знаменитостью! радостно возвестил Родион.
Что такое ток-шоу? И зачем там я? он действительно не понимал и готов был отказаться, но напомнил себе, что сам хотел изучить современную жизнь, так чего же тогда как моллюску прятаться в раковину?
Не понял, изумился Родион, у тебя что, телика нету? Ты не знаешь, что такое ток-шоу?
Есть, почему. Только он лет десять не работает.
Ну ты вообще! Ты уникум, честно, недаром я тебя сразу заприметил, только повода не было тебя выцепить. У тебя такая фактура, круто все-таки получилось, что тебя Митька снимал. Слушай, давай еще чего-нибудь эдакое забабахаем?
Слушай, Родион, мне работать надо. Ты скажи, что это за ток-шоу и зачем там я?
Родион тяжело и протяжно вздохнул.
Мне тоже надо работать, между прочим. Давай, дуй завтра к восьми вечера на Невский, там в ресторан один классный сходим и заодно поговорим на интересующие нас темы. Оки?
Оки, усмехнулся он. В восемь, так в восемь.
На «Грибоедова», наверху, а то не найдемся! завопил Родион и, еще не отключив связь, уже стал переговариваться с кем-то другим.
Молодежь, улыбнулся он.
А может, прав был старый царь, предпочитавший спать между девственницами? Хотя зачем спать? Вот пообщаешься с таким Радоном и ощущение, что напился кофе, да не простого, а эспрессо.
В течение дня звонили еще несколько раз, все сплошь незнакомые номера, он не брал трубку, не отвлекался от работы, рисовал карандашом, радуясь, что наброски можно делать допоздна, не беря в расчет освещение. Он лег спать с легкой тревогой, сколько раз бывало так: он загорался идеей, она казалась отличной, просто гениальной, но проходила ночь, а наутро та же самая идея вызывала глухое отвращение, и он забывал о ней, забывал о живописи вообще до следующего озарения.
Он давно уже с иронией относился к пафосным фразам о том, что истинное призвание заставляет человека заниматься любимым делом без остановки, бытовало мнение, что без этого самого дела человек искусства мог загнуться через пару недель. Но это было не так! Он так считал: когда любимое дело становилось работой, то от него, такого любимого, начинало подташнивать. Когда какая-то идея владела тобой слишком сильно, а воплощение оставляло желать лучшего, то мутить начинало от самого себя. Он знал одного успешного композитора, который несколько лет не подходил к пианино и потом говорил, что за это время ни о чем не жалел. Но была тут маленькая хитрость: всегда должна была оставаться возможность в любой момент вернуться к тому, что стало твоим призванием, потому что вот такого густого, настоящего, яркого, наполняющего счастья, какое давало осознание того, что работа получилась, не было. Это был сильный наркотик и раз попробовав, по своей воле отказаться навсегда редко у кого получалось. У него уж точно не вышло. Может именно поэтому, не имея надежды сделать что-то великое, он снова и снова брал в руки карандаш и кисть.