В этой сладостной лихорадке ожидания Морис забывал Клару. Но ее судьба, помимо его воли, беспокоила его. В тот день, как Жюли спокойно сказала при нем. «Наша дорогая Клара вернется к нам завтра», - мысль, что эта женщина подметит его новую любовь, смутила его. «Она будет страдать, бедная девочка!» - подумал он. Но он уже не имел сил притворяться перед нею, играть ею. «Я слишком люблю Жюли, я не могу» И в то же время, он удивлялся: «А разве я уже не люблю мою маленькую, дорогую Клару?» Он припомнил их оригинальные отношения, ласки в вилле des Ocillets. Он почувствовал, что воспоминание о них еще живо в его сердце, что оно навсегда останется в нем. В настоящее время они тлели под густым пеплом, как вулканы близ Неаполя; но этот пепел хранил их для будущего. Он успокаивал свою совесть, рассуждая: «Она совсем еще дитя. Впереди много времени Неужели я должен связывать себя ради каких-то воспоминаний? И потом эта перемена влечений, - это сама жизнь».
Наконец он убедил себя этим доводом: «Теперь, когда я беден, я не должен жениться на Кларе, потому что она богата». Он не хотел признаваться себе, что в нем таилась нехорошая надежда, - надежда на то, что будущее все уладит и даст ему эти игрушки: жену после любовницы.
Клара приехала; ее жизнь слилась с их жизнью. Морис начинал думать, что его желание исполняется, что девушка не страдает; сначала она ничего не видела, ничего не понимала.
Она до такой степени привыкла к мысли, что Морис ее любит, что ей до замужества придется, любя его защищаться против него, что в первое время была скорее обрадована, чем огорчена, видя его подле себя таким спокойным. Морис имел еще инстинктивное лицемерие слегка ухаживать за ней; и это было не одно лицемерие: его самолюбию, его эгоизму нравилось чувствовать ее своею в то время, как он любил другую. Волнение, которое молодая девушка чувствовала при одном пожатии его руки, ясно доказывало ему, что он еще властвует над ее сердцем. От этой двойной жизни он испытывал высшее возбуждение, не вполне развращенную радость, источником которой была возрастающая опытность в легких победах.
Но скоро эта роль ему наскучила, он не в силах был думать ни о ком, кроме одной Жюли. Он считал ее почти завоеванной добычей; Клара была для него только туманной грезой, приятным резервом на будущее время. Одно время он совсем отвернулся от нее, стал дурно с ней обращаться; она кончила тем, что заметила это. Когда она догадалась,
что Жюли для Мориса становится тем, чем она сама должна была стать, ее это возмутило, огорчило, удивило. Ей показалось, что у нее несправедливо отнимают ее долю жизни, что ее мучают, пользуясь ее слабостью; и в то же время она не в силах была понять своим чистым девическим сердцем, как женщина, которая ее воспитывала, на которую она привыкла смотреть как на мать, могла отнять у нее ее друга. Это было невероятно, коварно, нечисто; это все равно как бы она вступила в борьбу с подругой, с другой молодой девушкой.
Ее удивленные, строгие глаза, с немым изумлением следившие за Жюли и Морисом, мучили их, смущали, как невольный голос совести, обвиняющей их. Жюли унижала себя. - «Это честная и чистая девушка, - думала она. - Она имеет полное право презирать меня Никогда, никогда она не допустит себя до подобного увлеченья, как я!» - Морис, раздраженный этими черными глазами, устремленными на него с упреком, сделался резок с Кларой.
Между тем наступил вечер бала. Жюли поручила Кларе принять первых гостей; серьезная и в то же время улыбающаяся молодая девушка в костюме субретки времен Директории вступила в исполнение возложенной на нее обязанности.
В это время г-жа Сюржер оканчивала свой туалет при помощи Мари, «первой мастерицы» Шавана, и Мориса, которого необходимо надо было пригласить, чтоб он бросил последний опытный взгляд на созданный им костюм.
Он сидел в ее комнате нервный, с разгоревшимися щеками и время от времени прерывающимся голосом высказывал свое мнение. Если его не сразу понимали, он быстро поднимался с места, сам поправлял складку, вкалывал булавку Только что снятое платье в беспорядке валялось там и сям; воздух был полон ароматами духов, эссенций, смешавшихся с запахом волос и обнаженного тела. Морис в первый раз смотрел на плечи, руки, шею Жюли; их обнаженность была его делом; он хотел, чтоб ни одна драгоценность, ни одно ожерелье не скрывали красоты этих линий, и вот они выступили во всем своем блеске.
Когда туалет был окончен, первая мастерица Шавана вышла из комнаты в сопровождении Мари; на минуту Морис остался вдвоем с любимой женщиной. Ей стало страшно его, как какой-то грубой силы, с которой она не могла бороться Глаза молодого человека, устремленные на ее бюст, казалось проникали и далее Она вся вздрогнула от охватившего ее порыва страсти Быстрым, стыдливым движением она схватила висевший на стуле кружевной шарф и завернула им свои плечи, руки, шею, все это тело, страдавшее от своей обнаженности.
При этом порыве самозащиты что-то дрогнуло в светлых глазах Мориса; он весь задрожал. Жюли с ужасом видела, как он встал и шел к ней, она готова была думать, что он хочет совершить над ней насилие; дрожащая, как в лихорадке, рука молодого человека дотронулась до ее обнаженного плеча Но эта рука только судорожно уцепилась за шарф и сорвала его с молодой женщины резким движеньем; Морис поднес его к лицу, к губам и стал вдыхать его аромат, рвать его зубами Жюли казалось, что в эту минуту она чувствует его зубы на своем теле Она вскрикнула, как раненая, и с пылающими щеками выбежала из комнаты.