А моря сегодня не видно? спрашивает Крошка-Крестик.
Солдат смеется:
Ну нет! Море очень далеко отсюда.
Значит, здесь только горы?
До моря много-много дней пути. Даже на самолете надо лететь не один час, прежде чем его увидишь.
А Крошка-Крестик очень хотела бы увидеть море. Но это нелегко, потому что она не знает, какое оно. Синее, конечно, это ясно, но какое?
Оно жжется как небо или оно
холодное как вода?
Когда как. Иногда оно жжет глаза, как снег на солнце. А иногда бывает сумрачным, темным, как вода в колодце. Оно всегда разное.
А вы его каким больше любите, когда оно холодное или когда жжется?
Когда над ним облака, низко-низко, и желтые тени пятнами скользят по нему, точно островки водорослей, вот таким я его больше всего люблю.
Крошка-Крестик морщит лоб от усилия и чувствует лицом, как облака проплывают низко над морем. Но она представляет себе все это, только когда с ней солдат. Быть может, потому, что он столько раз видел море когда-то, оно теперь рвется из него наружу и разливается вокруг.
Море это совсем не то, что здесь, продолжает солдат. Оно живое, оно как большущий зверь. Движется, скачет, все время разное: то веселое, то грустное, и разговаривает, и ни секунды не стоит на месте. С ним не соскучишься.
Оно злое?
Бывает иногда, людей, да и целые корабли заглатывает ам! Но это только когда оно очень сильно сердится, в такие дни лучше дома сидеть.
Я хочу к морю, говорит Крошка-Крестик.
Солдат смотрит на нее и молчит.
Я возьму тебя с собой, говорит он наконец.
Оно такое же большое, как небо? спрашивает Крошка-Крестик.
Это нельзя сравнивать. Нет ничего больше неба.
Устав разговаривать, солдат закуривает новую английскую сигарету и затягивается. Крошке-Крестику нравится запах табачного дыма. Почти докурив, солдат дает непогашенную сигарету Крошке-Крестику, чтобы она сделала пару затяжек. Крошка-Крестик глубоко вдыхает дым. Когда солнце сильно печет, а небесная синева жжется, дым сигареты мягко обволакивает ее, защищая, и в голове свистит, словно она падает с обрыва вниз.
Докурив сигарету, Крошка-Крестик бросает ее в пустоту перед собой.
А вы умеете летать? спрашивает она.
Солдат опять смеется:
Как это летать?
В небе, как птицы.
Скажешь тоже, этого никто не умеет.
И вдруг он слышит гул самолета, который летит в стратосфере, так высоко, что видны лишь серебристая точка да длинный белый след, пересекающий небо. Чуть отставая, раскатывается гул турбореактивных двигателей над равниной, над горными речками, точно далекий гром.
Это "стратофортресс", говорит солдат, он высоко.
Куда он летит?
Не знаю.
Крошка-Крестик поднимает лицо к небу, следя за медленным движением самолета. Ее лицо помрачнело, и губы сжаты, словно ей страшно или больно.
Он как ястреб, говорит она. Когда в небе появляется ястреб, я чувствую его тень, холодную-прехолодную, и она медленно-медленно кружит, потому что ястреб высматривает добычу.
Значит, ты как курица. Куры ведь разбегаются, когда над ними кружит ястреб!
Солдат шутит, а между тем он тоже чувствует, как от гула двигателей чаще бьется его сердце.
Он видит, как летит «стратофортресс» над морем, летит в Корею много долгих часов; волны на море похожи на морщины; небо такое чистое темно-синее в зените, бирюзовое на горизонте, словно никогда не погаснет закатный свет. В отсеках самолета-гиганта уложены бомбы, ровными рядами уложены тонны смерти.
Самолет медленно удаляется в сторону пустыни, и ветер развеивает белый след. Наступает тяжелое, почти мучительное молчание, и солдату приходится сделать усилие, чтобы подняться с камня, на котором он сидел. Некоторое время он стоит, глядя на девочку, сидящую под прямым углом к иссохшей земле.
Я ухожу, говорит он.
Приходите завтра, просит Крошка-Крестик.
Солдат хочет сказать, что он не придет ни завтра, ни потом, может быть, не придет никогда, потому что он тоже должен лететь в Корею. Но не решается и только повторяет еще раз, как-то неуклюже:
Я ухожу.
Крошка-Крестик слушает его шаги, удаляющиеся по пыльной дороге. Снова налетает ветер. Теперь он холодный, и она вздрагивает под шерстяным покрывалом. Солнце стоит низко, его лучи почти горизонтальны, и тепло дотягивается до нее между порывами ветра, точно согревая дыханием.
Наступает час, когда синева истончается, рассасывается. Крошка-Крестик чувствует это своими потрескавшимися губами, веками, кончиками пальцев. Даже земля уже не такая твердая, как будто свет взрыхлил ее.
Снова Крошка-Крестик зовет своих подружек пчел, и ящериц, и охмелевших от солнца саламандр, и жучков, и букашек, и муравьев, что ползают стройными колоннами. Она зовет их всех, напевая песенку, которой научил ее старый Бахти:
Она вытягивает вперед руки, силясь удержать воздух и свет. Она не хочет уходить. Вот бы все осталось, не исчезало, не пряталось бы в свои норки и тайнички.
Это час, когда свет жжется и делает больно, злой свет, брызжущий из глубины синевы. Крошка-Крестик сидит не шевелится, и в ней растет страх. Вместо солнца в небе появилась звезда, синее-синее светило, оно смотрит, и взгляд его упирается прямо в лоб Крошки-Крестика. На нем маска из перьев и чешуи; оно идет, пританцовывая, топая ногами по земле; оно летит как самолет, как ястреб, и тень его точно плащом накрывает долину.