А изба встретила ее затхлостью, пустотой, холодом, валялись рваные тряпки на нарах, грязные следы на подметенном полу, под каменкой березовое полено, оставшееся от охапки дров. И упала на пустые нары, рвала волосы, кричала дико: «Господи! Господи!» Неуютный осенний лес молчаливо слушал ее надрывный голос.
Примерно через неделю пришел слух в деревню, что у них по соседству, за озером, найден младенец. Всех особенно волновало, что по соседству. Событие, о котором судили и рядили во всем районе, оказывается, случилось рядом, а они-то не знали. Слух дошел и до нее
Какие крохотные ноготки
Какие маленькие ножки высовывались из тряпок
Мучительно вспоминала, какого цвета были глаза, и не могла вспомнить
А по деревне бабы чехвостили злыдню, сгубившую дитя. А соседи жалели ее. И если бы не эта жалость, то, пожалуй, хватило бы смелости крикнуть в глаза: «Люди добрые! Это я!» Оказывается, не так-то просто переступить через людскую жалость, граничащую с ненавистью.
Никому в голову не приходило ее подозревать, хотя вовсю гадали: кто же? Должно, из других деревень, иначе знали бы, такое не скрыть
Жить стало совсем невмочь. И вот
Кабы кто убил меня
Стоит перед Трофимом, жмется к порогу, наследить на полу боится, а тюрьма, смерть нет, не страшно, все награда. И Трофим
чувствует себя раздавленным.
Поведи меня куда надо. Поведи, ради Христа.
И зачем ты, дура, это сделала?
Поведи
Да куда же я поведу? Ночь скоро на дворе. Кто с тобой возиться сейчас будет?
Все одно, поведи.
Шагай домой.
Не пойду. Лягу здесь, не пойду!
Я те лягу! Нужна мне такая гостья. Марш с глаз долой!
Как быть-то? Куда обратиться?
Сами найдут, будь спокойна.
В деревню не могу, тошно там.
Ты из какой деревни?
Из Копновки ж
Ловка. Кто б мог подумать. А звать как?
Клавдией Ечеина я, Ечеина Клавдия Ивановна.
Иди, не тревожь душу. И так тошно.
Она ушла.
Трофим сидел за столом, уронив голову. Завтра надо идти к следователю. И уж ясно, тот не подпрыгнет от радости не такой она важный преступник.
«Преступник Тоже мне Эх, дура, дура А не перестарался ли ты, Трофим? Не целишься ли снова плюнуть в уху?»
8
Перед глазами стояла преступная девка окаменевшее птичье лицо, остекленевшие пустые глаза и белое, нежное, взволнованно ходящее вверх-вниз горло. И эдакую-то считал людям страшна.
«Ах, дура, и зачем только? А что, ежели решится? Ума хватит»
Отстукивали ходики на стене, секунду за секундой склевывали время.
«А что, ежели в это самое время? Вот сейчас, в темной избе»
Трофим даже приподнялся
Стучали ходики, где-то далеко-далеко ворчала машина, видать, какие-то бедолаги застряли на размытой дороге.
Сейчас, может, кончается человеческая жизнь, а все кругом спят, все спокойны, некому схватить за руку, остановить.
«Ум то мушиный, ей ведь невдомек, что жизнь велика. Ох, велика -это перемелется, новое стрясется и снова пройдет По ее аршину белый свет от околицы до околицы, жизнь с комариный век»
Стучат ходики, и лениво, лениво волочится бесконечная ночь.
«Надо бы разрешить, черт с ней, пусть бы примостилась тут у порога, а завтра катись себе, объявляйся. А самому тащить эту дурочку за шиворот была охота. Спросят все скажу, как было, не утаю, а хлопотать, чтобы прижгли, нет уж, не стоит того А ведь выслеживал, по деревням колесил, берег обнюхивал. Тоже умен на поверку-то».
Хотелось встать, накинуть пальто, бежать по ночи к черту на кулички: «Опомнись, непутевая!»
Он не мог уснуть ни на минуту. Едва только слезливый рассвет просочился сквозь окно, осторожно, чтобы не разбудить жену, слез с постели, захватил одежду, оделся, достал из шкафчика горбушку хлеба, сунул в карман.
Поговорит по-человечески, образумит. Только б не опоздать.
По дороге его нагнал ухарски расхлябанный грузовичок. Трофим проголосовал и проехал по большаку до поворота на Копновку, а там рукой подать.
Деревня Копновка встретила его дремотной тишиной начинавшегося осеннего дня. Стыли в промозглом воздухе голые ветви берез, раскачивающие на себе почерневшие скворечники, зеленели мхом ветхие крыши. Женщина, выскочившая из дому налегке только голова туго обмотана большим платком, гнула к бревенчатому срубу колодца спесивую шею журавля.
И по этой неразбуженной тишине Трофим понял в деревне ничего не случилось. Клавдия жива. Стало стыдно дурак он, однако, ночь не спал, сорвался ни свет ни заря, гнал столько километров, а для чего? Жива, здорова, поди, и в мыслях-то не было
Но уходить ни с чем, когда уж прискакал сюда, глупо. Увидится, скажет по-свойски, чтобы не вздумала учудить, хоть этим себе наперед покой устроит.
Эй, кума! Где живет Ечеина Клашка?
Ты к какой? Котора померла?
Померла?!
У нас две их было мать и дочь, обе Клавдии. Мать-то недавно, царствие ей небесное
Дочь-то жива ли?
Плачет все, сохнет по матери-то. Никак не придет в себя, сердешная Да вон тем порядком пойдешь, так направо четвертый дом, сразу за Леонтием Елькиным, у которого возля калитки старый жернов лежит. Найдешь ли?
И женщина долго смотрела вслед, должно быть, гадала: для чего понадобилась Клашка Ечеина этому самостоятельного вида мужику, которого, пожалуй, она примечала возле их деревни и раньше?