Да,
Генькины раскопки были явно ни к чему.
К сожалению, на последних листках, исписанных Рокотовым уже в пещере, пробелы между словами так и остались незаполненными. Несколько еле заметных штрихов вот и все, что появилось на снимке.
Почему так? огорчилась Оля.
Нажимы стали слабее. Рука, вероятно, обессилела. Видите, строчки съезжают: карандаш еле касался бумаги.
Э-эх! горячо воскликнул Генька. Он так старался! Из последних сил! А нам не прочесть!
Ничего не поделаешь. И у нашей науки свои границы, Георгий Христофорович даже немного обиделся. Вот на слипшихся листках текст, кажется, сохранился. Кстати, обратился он к Оле, узнайте у Кати, как там
Оля с удовольствием побежала выполнять поручение. Ей давно хотелось потолковать с лаборанткой.
Катя, дай мне самой, а? расхрабрившись, попросила она. Ну, хоть совсем немножко. Я только попробую. Тихонько-тихонько.
Что ты?! Нельзя!
Ну, Катя, ну миленькая! взмолилась Оля. Я так аккуратно!..
Катя оглянулась по сторонам. В цехе почти никого. А глаза у Оли такие просящие
Ладно, кивнула Катя. Только ты поосторожнее. Главное, не нажимай, не напрягай руку. Бумага должна сама поддаваться.
Взяв рамку с листками, опять побывавшими под паровой струей, Оля убедилась, что большая часть клеевидной массы уже удалена. По краям страницы полностью отделялись одна от другой, и только самая середина их оставалась склеенной.
Ланцет не бери, порежешь бумагу. Попробуй шпателем, посоветовала Катя.
Оля осторожно просунула между листками шпатель, бумага чуть-чуть поддалась. А ну еще: и опять небольшое продвижение. Стоп, застряла. Нет, надо только переместить шпатель немного в сторону. Вот так, теперь снова пошло. У Оли даже дух захватило от удовольствия: ведь никто из красных следопытов еще не вскрывал запечатанных временем листов.
Стараясь продвинуть шпатель еще дальше, Оля левой рукой приподняла повыше отделившуюся часть страницы. Так. Еще немножко.
И вдруг бумага стала отклеиваться как-то слишком легко, почти не оказывая сопротивления.
Катя, внимательно следившая за Олиными руками, заметила, как шпатель ушел в щель сразу чуть не на целый сантиметр.
Постой! Покажи-ка! остановила она девочку и, взглянув на ее работу, мгновенно помрачнела, отобрала у Оли шпатель и отодвинула ее от стола.
Говорила: не нажимай! А ты
Так ведь, Катя же Оно само И посмотри: бумага-то цела, дырки никакой нет.
Еще дырку захотела! И так беды хватает: отслойка началась.
Какая отслойка?
Известно какая Ты шпатель не в клей вдавила, а в бумагу, от нее лоскуток и отслоился. Теперь на одной стороне получится плешинка, на другой присохший лоскут.
И ничего прочесть нельзя будет?
Конечно! Придется делать пересадку: отщепить лоскуток и на старое место приживить.
И Катя снова занялась работой, так же спокойно и аккуратно, как всегда. И никому ни слова, вот молодец! А если бы Генька узнал, досталось бы Оле!..
И вот, наконец, наступил долгожданный день, когда последние непрочитанные листки из рокотовского дневника, освобожденные от клея и плесени и отделенные друг от друга, легли перед красными следопытами.
Генька, наклонившись над столом Георгия Христофоровича, читал вслух карандашные строки:
«17 февраля. Пока идешь вспоминается прошлое. Арест, обыск, допросы. Слишком много им известно. От кого?
18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решетку
19 февраля. Где же все-таки Егор Чурилов? Говорят, он ушел в Вифлеем грехи замаливать».
Генька взглянул на Олю. Она сидела, не сводя с него глаз. Губы ее шевелились, беззвучно повторяя прочитанные Генькой слова.
Да очнись, что ты уставилась! привычно одернул ее Генька, но тут же спохватился и уже гораздо вежливее спросил:
О чем задумалась?
Насчет Егора. Как его? Чурилова! И раньше Рокотов его вспоминал, и тут снова. В какой-то Вифлеем он ушел, а что это такое?
Вифлеем это из священной истории, город такой в Палестине, заметил Георгий Христофорович. Только при чем он здесь?..
Да и насчет сына надо хорошенько обмозговать, покачал головой Генька. Пошли, Оль. Спасибо вам, Георгий Христофорович, большое спасибо.
И Генька, отсалютовав огромному реставратору, быстро спрятал руку за спину. От ежедневных могучих рукопожатий Георгия Христофоровича руки у Геньки с Олей уже заметно побаливали.
Глава X ВЫНУЖДЕННОЕ БЕЗДЕЛЬЕ
Возле доски стоял Яшка Гиммельфарб и наизусть читал английское стихотворение. В нем трогательно рассказывалось о чудесном цветке, распустившемся среди зимы, но читал Яшка так заунывно, так нудно, что ни в какой цветок не верилось и хотелось зевать.
Садись, сказала англичанка. Голос у нее был вялый: вероятно, от Яшкиной художественной декламации и ее разморило.
Генька сидел, поставив локти на парту, упершись подбородком в ладони, и размышлял.
«Кто этот таинственный Егор? Тоже революционер? Товарищ по институту? Рокотов его в чем-то подозревает. А в чем?»
На парте перед Генькой лежали раскрытый учебник по английскому и тетрадь. Но Генька в них не смотрел.