В следующий раз я добирался сюда уже на метро и все удивлялся тому, что станция называется почему-то «Дорогожичи», а не «Бабий Яр». Лужайка с футбольное поле как-то ужалась оптически, ее окружил по периметру кустарный коммеморативный самосев-самострой, а в парке за метро огорчила даже «Менора». Окруженная какими-то пыльными
задворками и отмеченная тогда лишь нарциссической табличкой о спонсорстве «Сохнута» и «Джойнта», она смотрелась как скромный еврейский вклад в этот не прекращающийся морок исторической бестактности и агрессивного беспамятства.
Но самое глубокое переживание поджидало меня в 2019 году, когда мы вместе с Дмитрием Бураго, жизнерадостным киевским поэтом и издателем, подготовили и провели «Мандельштамовские чтения в Киеве». Они проходили с 30 апреля по 1 мая и были посвящены 100-летию прекрасной и нетривиальной даты 1 мая 1919 года дня знакомства и первой встречи Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной!
Процитирую аннотацию тех чтений:
Поэт и его жена, поэт и его подруга, их любовь и их союз со всеми проблемами и трудностями, вплоть до трагических, одно из великих таинств судьбы и великих тем поэзии. Но пара «Осип Мандельштам и Надежда Мандельштам» занимает в этом контексте особое место. Он один из величайших русских поэтов XX столетия, 19 лет из своей 47-летней жизни счастливо проживший со своей женой, образуя с ней на удивление гармоничный жизненный симбиоз. После его смерти Она героически сберегла, в том числе в собственной памяти, поэзию мужа, корпус его поздних стихов, запустила их в самиздат и в тамиздат, сохранила, в меру возможного, часть архива поэта и передала его на хранение в надежный Принстонский университет. Но этим Надежда Яковлевна не ограничилась она и сама стала писателем: ее мемуары не только свидетельство близкого человека и беспощадный анализ времени, в котором ей и Осипу Эмильевичу выпало жить, но еще и великолепная русская проза сама по себе.
1 мая 2019 года исполняется 100 лет со дня встречи и знакомства в Киеве петербуржца Осипа Мандельштама и киевлянки Надежды Мандельштам (тогда еще Хазиной). Это была любовь с первого взгляда, неотрывная от топографии Киева города, в котором произошла эта встреча. В программу чтений входят экскурсия по мандельштамовского-хазинскому Киеву, поэтический вечер-концерт с исполнением стихов Мандельштама в переводе на разные языки, фрагментов вокального цикла В. Сильвестрова на стихи Мандельштама, фрагментов видеофильмов об Осипе и Надежде, а также научная конференция...
Познакомил же меня с Бураго мой старинный друг замечательный поэт и переводчик Шекспира, Бараташвили и многих других Семен Заславский. А с Сеней, в свою очередь, меня познакомил Лев Озеров: имя в контексте Бабьего Яра не случайное.
Вот они и начались лабиринты сцеплений и шестеренки-колесики судьбы!
Весной 1982 года мы встретились с Сеней в Москве, и тот, совершенно меня обаявший, предложил проведать его летом в Крыму: каждое лето он устраивался на несколько месяцев рабочим-землекопом в археологическую партию Херсонесского музея. В том, 1982-м, году они копали на речушке Алсу.
И я приехал, и прожил с ним несколько недель, запечатлевшихся в моих «Стихах о неизвестном поэте», посвященных С. Заславскому:
...Меловые столовые горы,
беловые наброски души,
и в палатке ночной разговоры
беспорядочны и хороши.
И в бреду безответных вопросов,
после гряд беспорядочных лет,
убежал ты к дриаде утесов,
безымянный алсуйский философ,
неизвестный бродяга-поэт!
В мире совести, что в море соли,
но недаром соленым зовут
горьковатое, честное море
и в его первозданном растворе
первозданную истину пьют.
Верь, дружище, мы станем другими,
неизвестным сердцам дорогими,
все не зря, хоть и страшной ценой!..
И я горд тем, что знал твое имя,
что бродил по Тавриде с тобой!
Там, у костра Сеня рассказывал мне про академика Шафаревича духовного предка нынешнего национал-большевизма, пригретого и усыновленного российской властью. Его вышедшей в самиздате «Русофобией» тогда, в начале 1980-х гг., взахлеб зачитывалось все российское антисемитство. Сеня же, представитель того самого «малого народа», который, согласно Шафаревичу, для ритуальных своих перекусов предпочитал нежную плоть русских царей и царевичей, где-то ее уже прочитал и, присвистывая и похохатывая, пересказывал какие-то ее постулаты. Постулаты я выслушал, правда, вполуха, прямоту и откровенность оценил, а вот ни мысли, ни мышление высоколобого антисемита интересными не показались.
Куда ярче впечатлили такие, например, эпизоды. Сторожиха яблоневого сада возле Алсу, подвыпив, объясняла причину своей радости: «А братка вернулся. 15 лет сидив». «А за что?» «Та в жыдив палыв». Как-то заглянул в лагерь с горилкой и сам братка полуслепой старик с белыми глазами. Посмотрел своими бельмами внимательно на Семена и беззлобно так и так буднично пошутил:
«Семэн Абрамович, а я бы вас с удовольствием расстрелял!..»
А вот занимаешься историей погромов, и вдруг узнаешь, что другого безжубого старика, Пинхоса Красного, декоративного петлюровского экс-министра по еврейским делам, большевики вместо расстрела отправляют в киевскую психушку, где его застают немцы и, не моргнув, сбрасывают в ров, возможно, даже живым, и уж точно не поняв, кого они только что ликвидировали.