Уже копаю! донесся до меня довольный писк из Кольца.
Сам ритуал требовал места и крови. Я отодвинул тяжелый дубовый стол, освободив центр кабинета. На паркете я вывел мелом сложную мандалу: круги в кругах, руны стабильности, цепи привязки, символы солнечного света все это было нужно для создания максимально устойчивого сосуда.
Затем я снял Кольцо. Оно было холодным. Мак внутри с чем-то сосредоточено копошилась. Я схватил со стола обычный нож для конвертов. Провел лезвием по ладони. Острая боль пронзила руку, ярко-алая кровь оросила центр мандалы. Каждая капля шипела, впитываясь в линии, заставляя их светиться тусклым багровым светом.
Готов? мысленно спросил я у Призрака.
Нет, честно ответил он. Но начинай.
Я сконцентрировался. Источник во мне бурлил узкой речонкой. Я потянулся к Кольцу, к спящему резерву джинна.
Мак, дай огня! прозвучал мой мысленный приказ.
Из Кольца вырвалась тонкая, раскаленная нить чистой энергии. Она влилась в мой истощенный источник, как спирт в рану, но дала необходимую силу.
Я поднял руки над мандалой и визуализировал Не просто тень. А полноценный анатомический каркас Плоть. Кости. Кровь. Черты лица Николая каждую веснушку, изгиб бровей, цвет глаз. Волосы. Одежду простой офицерский сюртук, не парадный мундир. Он должен был выглядеть естественно, чуть уставшим, оправляющимся от недавних событий.
Энергия ударила из моих ладоней, смешиваясь с кровью в мандале. Свет стал ослепительно-белым, потом золотистым. В центре круга воздух загустел, замерцал. Сформировался силуэт. Плоть нарастала, как древние кораллы. Кости выстраивались по чертежам памяти. Волосы рыжие, как пламя. Глаза пока были пустыми, бездонными янтарными озерами.
Но для марионетки такого уровня требовалось больше крови. Я сжал рану, заставляя течь ее сильнее. Сила уходила, как вода в песок. Голова
Покои Анны в Зимнем дворце были когда-то оплотом роскоши и девичьих, пусть и наигранных, грез. Теперь они напоминали склеп. Тяжелые бархатные шторы были плотно задёрнуты, погружая комнату в полумрак Воздух стоял спёртый. Он был пропитан запахом несвежих цветов и слёз.
Анна сидела на краю кровати, застывшая, как фарфоровая статуэтка. В руках она сжимала лист плотной бумаги с гербовой печатью Канцелярии Императора. Она получила официальный ответ на её прошение. Всего несколько сухих, казённых строк, подписанных чужим почерком, но утвержденных лично им: «в уходе в монастырь отказать Империи нужны все верные дочери»
Верные дочери! Горькая насмешка сжала её горло. Какая верность? Верность убийце? Верность чудовищу, укравшему её жизнь и надежды? Верность символу всего, что превратило её существование в ад?
Она не плакала. Все слезы давно высохли. Осталась только ледяная пустота и острое, режущее осознание плена. Этот дворец золотая клетка. Этот титул невесты позолоченные цепи. А он тюремщик. Милостиво позволивший ей дышать в его тюрьме.
Взгляд упал на руку. На безымянный палец. Там сияло кольцо. То самое кольцо. Рубины Цезаря. Белое золото, обвивающее пальчик, как изящная змейка. Символ лжи. Лживой помолвки. Лживых улыбок. Лживых надежд, разбитых вдребезги в Крыму Символ его янтарных глаз, холодно смотрящих на нее в тот самый миг, когда он ломал шею Глебу.
Она резко сорвала кольцо. Холодный металл обжёг пальцы. Выбросить? Швырнуть в камин? Отправить ему обратно со слугой? Нет. Это было бы слишком просто. Слишком эмоционально. Эмоции слабость. Он научил её этому.
Анна подошла к изящному секретеру из красного дерева. Открыла потайной ящичек и положила кольцо в маленький футляр. Оно упало на бархатную подкладку с тихим звуком. Пусть это будет трофей. Напоминание. Осколок боли, который она возьмёт с собой. Но вот только куда?
Ее дядьки Антон и Фёдор Давно сбежали. Сразу же, как был распущен регентский совет Им было плевать на нее. Бросили. Как бросила мать, уйдя в иной мир. Как бросил Глеб, позволив убить себя. Как бросил отец когда-то
Единственным убежищем оставался какой-нибудь монастырь в окрестностях. Тихий, полузаброшенный. Во всяком случае, там её не станут искать сразу. Там стены толстые, а Божья благодать, возможно, заглушит ее ненасытную боль. Или даст силы дождаться конца. Любого конца.
Решение созрело мгновенно. Она двинулась быстро, без суеты. Скинула роскошный, но ненавистный шелковый пеньюар. Надела простое тёмно-серое платье старое, случайно оставшееся после последней чистки гардероба. Спрятала огненно-рыжие волосы под тёмным, поношенным платком. Взяла небольшую котомку немного хлеба, сыра, флягу с водой. Затем села за стол и начала быстро ваять письмо.
Не ему. А няне Агафье. Старой, доброй Агафье, которая пыталась её утешить, как в детстве.
Перьевая ручка скрипела по бумаге:
«Прости. Не могу больше. Я молилась. И буду молиться за тебя единственного родного человека, который у меня остался. Твоя Анюта.»
Это было коротко и без объяснений. Порою, некоторые вещи невозможно объяснить.
Она спрятала записку под подушку, где Агафья обязательно найдёт её утром.
Дворец спал. Но не крепко. После событий в Царском Лесу, после объявленного бунта под Москвой, охрана была усилена. Однако Анна знала Зимний, как свои пять пальцев. Знала потайные ходы, показанные ей когда-то матерью не из любви, а из прагматичного желания, чтобы дочь могла ускользнуть от опасности или нежелательного внимания. Знала служебные лестницы, где пахло мышами и пылью.