Приятель. Конечно, считаю.
Сократ. А мудрецы
мудры мудростью, не так ли?
Приятель. Так.
Сократ. Ну, а справедливые справедливы справедливостью?
Приятель. А то как же?
Сократ. А законники законны законом?
Приятель. Да.
Сократ. А беззаконные беззаконны беззаконием?
Приятель. Да.
Сократ. А законные справедливы?
Приятель. Да.
Сократ. А беззаконные несправедливы?
Приятель. Несправедливы.
Сократ. А самое прекрасное справедливость и закон, не так ли?
Приятель. Так.
Сократ. А самое худшее несправедливость и беззаконие?
Приятель. Да.
Сократ. И первое сохраняет город и все прочее, а второе губит и разрушает?
Приятель. Да.
Сократ. Итак, как о некоем прекрасном следует размышлять о законе и исследовать его как благо?
Приятель. А как же иначе?
Сократ. А закон, ты говорил, есть решение города, не так ли?
Приятель. Да, я так говорил.
Сократ. А не бывают ли одни решения достойными, а другие дурными?
Приятель. Еще как бывают!
Сократ. Но ведь закон не был дурным.
Приятель. Да, не был.
Сократ. Тогда будет ли правильным такой простой ответ: закон есть решение города?
Приятель. Кажется, не будет.
Сократ. Еще бы, ведь не годится считать дурное решение города законом.
Приятель. Конечно, не годится.
Сократ. Однако мне и самому кажется, что закон есть какое-то мнение; разумеется, если это не дурное мнение, то не ясно ли, что закон есть достойное мнение, коль скоро закон мнение?
Приятель. Ясно.
Сократ. А какое. мнение достойное? Истинное не так ли?
Приятель. Так.
Сократ. Ну а истинное мнение не есть ли изыскание сущего?
Приятель. Есть.
Сократ. Итак, очевидно, закон есть изыскание сущего?
Приятель. Но почему, Сократ, если закон есть изыскание сущего, мы не пользуемся всегда одними и теми же законами в одних и тех же случаях, раз мы изыскали сущее?
Сократ. Сдается мне, это ничуть не мешает закону быть изысканием сущего. Ведь если не одними и теми же законами всегда пользуются люди, как мы считаем, так не всегда им удается, значит, изыскать то, чего требует закон сущее (313 А315 В).
Нетрудно заметить, что здесь мы имеем дело с рассуждением, гораздо более формализованным, чем это было у Ксенофонта, и с более отвлеченным от обыденной реальности. Беседа носит не воспитательный характер, а познавательный, предмет беседы закон у Ксенофонта берется как важный элемент политической жизни, здесь как рядовая категория; там закон требует послушания, и потому оценивается, хорош он или не хорош, здесь закон требует определения независимо от того, каков он. Закон должен быть определен как закон, «по бытию своему законом». Употребляемые здесь специфические выражения, а также странная манера этимологических определений, более откровенных у Приятеля и отчасти зашифрованных, но без особого труда выявляемых у Сократа (в дальнейшем рассуждении содержание понятия закон определяется через круг значений глагола ****, «распределяю», производным от которого воспринимается слово «*****», «закон»), заставляют вспомнить первые параграфы аристотелевского сочинения «Категории».
Первое, на что обращает внимание читателя в этом трактате Аристотель, можно выразить так: будьте внимательны к именам вещей имена и вещи находятся в достаточно сложных отношениях, которые необходимо представлять каждому, кто захотел бы вести речь о вещах. Среди имен есть омонимы слова-близнецы, обозначающие, однако, разные по сути своей вещи. Пример, приводимый Аристотелем, таков: «живое» в греческом языке служило обозначением и живого существа, и живописного изображения (отсюда и произошло русское слово «живопись», калькированное с греческого); возьмись кто определить, что есть живое, он не сможет дать определение по существу предмета, не разделив два омонимичных значения для живого существа
определение будет одно, для изображения другое.
Далее, за именем могут стоять синонимы разные предметы, для которых совпадение имен не служит препятствием к точному определению, поскольку и определение для них может быть общим. Так, «живое» может обозначать и человека, и быка, однако и для человека, быть живым существом и для быка быть живым существом одно и то же, тогда как для того же человека и для того же быка быть живым существом или быть изображением разные вещи. Современному читателю следует обратить внимание на то, что теперь наука о языке понимает термины «омонимы» и «синонимы» несколько иначе (омонимы звучат и пишутся одинаково при разком значении, а синонимы слова сходных значений, но разного звучания и написания), тем более пристально следует присмотреться к приводимым у Аристотеля примерам.
В-третьих, Аристотель рекомендует различать паронимы слова одного корня, но разного грамматического образования: одно дело грамматика, другое грамматик (последний, как считает Аристотель, получает имя от первой) или «мужество» и получивший от него свое наименование «мужественный».
И еще одно ценное замечание Аристотеля: все, что говорится, говорится либо в связи одного с другим, либо без связи. В связи, в сплетении (********) с другими словами имя имеет определенное значение, произнесенное же вне связи нуждается в определении. Собственно, здесь Аристотель говорит не об определении, а о «логосе» в данном случае логос приходится понимать как словесное описание смысла слова, причем это должен быть логос сущности существенный смысл. Произнесший имя вне связи с другими словами должен дать отчет (опять-таки «логос»), что есть для поименованного этим именем быть тем, что это имя называет.