Знаменитая молитва Рильке, читаем мы в Minima Moralia, в которой он просит Бога даровать каждому собственную смерть, всего лишь жалкая уловка: при помощи этой уловки он пытается скрыть тот факт, что люди просто подыхают, и все.
Эти колебания выдают неспособность разума точно определить характер преступлений Освенцима. Освенцим обвиняют по двум статьям, на первый взгляд, противоречащим друг другу: с одной стороны, говорят о том, что он явил собой безусловный триумф смерти над жизнью; с другой ему ставят в вину уничижение смерти и надругательство над ней. Оба этих обвинения как, возможно, и всякое обвинение, являющееся по определению юридическим действием, неспособны проникнуть в суть оскорбления, нанесенного Освенцимом, подвести его под статью, по которой его следовало бы судить. Как и в случае с головой Горгоны, которую невозможно и нежелательно увидеть, мы сталкиваемся с чемто до того неслыханным, что единственный способ сделать его понятным применить к нему одновременно наиболее предельные и наиболее близкие нам понятия: жизнь и смерть, достоинство и бесчестье. Но мусульманина этот подлинный ключ к Освенциму, «нерв лагерной жизни», тот, кого никто не хочет видеть и кто образует лакуну в любом свидетельстве, не охватывает ни одно из этих понятий. Поистине он призрак мертвеца, которого наша память неспособна похоронить, привидение, которое мы не можем изгнать, и поэтому нам следует заставить себя с ним считаться. Порой он предстает как существо, которое кажется живым, но на самом деле лишено жизни; иногда он оказывается тем, чья смерть не может быть названа смертью, но лишь производством трупа. Как мертвая зона внутри жизни, как область жизни в царстве смерти. В обоих случаях, коль скоро уничтожается сущностная связь человека с тем, что делает его таковым, а именно со святостью жизни и смерти, под вопрос ставится сам человеческий статус человека. Мусульманин это нечеловек, который упорно выдает себя за человека, он есть само человеческое, неотделимое от нечеловеческого.
Если это так, возникает вопрос: что же именно имел в виду выживший, когда говорил о мусульманине как о «свидетеле par excellence», единственном, чье свидетельство является общезначимым? Как может нечеловек свидетельствовать о человеке, как может тот, кто по определению неспособен свидетельствовать, быть подлинным свидетелем? Ведь у названия «Человек ли это» есть, очевидно, и этот смысл: имя «человека» присваивается прежде всего нечеловеку, а важнейшим свидетелем о человеке оказывается тот, чья человеческая природа полностью разрушена. Иными словами, человек это тот, кто может пережить человека. Если мы назовем «парадоксом Леви» тезис «Мусульманин это свидетель par excellence», то понять Освенцим если это вообще возможно мы сможем лишь тогда, когда одновременно постигнем и смысл и бессмысленность этого парадокса.
здоровья немецкого народа 1933 года. За этой цезурой следует другая, которая выделяет в общей массе гражданского населения граждан «арийского» и «неарийского» происхождения. Новая цезура из «неарийцев» выделяет собственно евреев (Volljuden ) и «смешанных» (Mischlinge ) тех, чьи дед или оба деда были евреями, но кто не исповедовал еврейской веры и на момент 15 сентября 1935 года не имел родственниковевреев. Впрочем, границы биополитических цезур подвижны всякий раз они вычленяют в жизненном континууме новые зоны, соотносящиеся с этапами Entwürdigung и прогрессирующей деградации. Так неариец превращается в еврея, еврей в перемещенное лицо (umgesiedelt , ausgesiedelt ), перемещенное лицо в интернированного (Häftling ), пока разделение по биополитическому принципу не достигает последнего предела. Этим пределом является мусульманин. В тот момент, когда узник лагеря становится мусульманином, расистская биополитика оказывается по ту сторону расового принципа и проникает в сферу, где производить разделение более невозможно. Здесь непрочная и неясная связь между народом и населением разрывается окончательно, и нашему взору открывается своего рода чистая сущность биополитического абсолютная, неделимая, та, которая не может никому принадлежать.
В свете сказанного становится понятной решающая роль лагерей в нацистской биополитической системе. Они не являются только лишь местом смерти и уничтожения, но прежде всего местом производства мусульман, предельного выражения биополитической сущности, которую можно выделить в биологическом континууме. Дальше только газовая камера.
В 1937 году на секретном совещании Гитлер впервые употребил предельное биополитическое понятие, на котором стоит остановиться подробнее. Имея в виду ЦентральноВосточную Европу, он сказал, что эти территории следует превратить в volkloser Raum, пространство без народа. Как следует понимать эту весьма оригинальную формулировку? Речь здесь идет не о пустыне, не о географическом пространстве, лишенном жителей (ведь регион, о котором он говорил, был густо населен разными народами и нациями). Правильнее сказать, что эта формула описывает базовый биополитический механизм, который может действовать в любом пространстве и посредством которого народ превращается в население, а население в мусульман. Таким образом, volkloser Raum это название, обозначающее внутренний двигатель лагерной системы, задуманной как биополитическая машина, которая, однажды начав работать в определенном географическом пространстве, превращает его в абсолютное биополитическое пространство, Lebens и Todesraum , где человеческая жизнь оказывается по ту сторону всякой предицируемой биополитической идентичности. И смерть здесь всего лишь эпифеномен.