Я ждала ответа. Может, Иисус не расслышал? Здесь, наверху, звуки легко преодолевали расстояния. Даже сейчас слух улавливал шепот Юдифи, которая на другом краю крыши рассказывала
что-то детям, пытаясь их успокоить.
Иисус? чуть громче позвала я.
Он придвинулся ближе, чтобы не пришлось повышать голос.
Мы не пойдем в Иерусалим, Ана. Путешествие занимает по крайней мере пять дней в одну сторону. Прибавь столько же на обратный путь. Сейчас я не могу так надолго оставить работу. Меня назначали одним из старших строителей синагоги.
Мне не хотелось, чтобы он уловил нотки разочарования в моем голосе. Я откинулась на спину, ничего не ответив, и уставилась в небо, где покачивалась луна.
Можно принести жертву и здесь, напомнил он.
Просто я надеялась Я замолчала, ощутив подступающие слезы.
Продолжай. На что ты надеялась?
На всё.
Да, я тоже надеюсь на всё, сказал Иисус после паузы.
Я не стала спрашивать, что он имеет в виду, и он не спросил меня. Он знал про мое «всё», а я знала то же самое про него.
Вскоре я услышала, как выровнялось дыхание мужа. Он погрузился в сон.
Перед моим внутренним взором вдруг проплыл образ: Иисус у ворот, на нем дорожный плащ, через плечо перекинута сума. Я стою рядом, мое лицо искажено печалью.
Я широко раскрыла глаза, повернулась и посмотрела на мужа с внезапной грустью. На крыше было тихо, ночь обдавала жаром. Где-то вдалеке завыло невидимое существо волк или шакал, и в хлеву беспокойно зашевелились животные. Я лежала без сна, вспоминая признание, которое сделал Иисус в тот вечер, когда посватался ко мне: «С двенадцати лет меня не покидает чувство, что Божьим промыслом мне назначена особая судьба, но теперь надежда тает с каждым днем. Мне не было никакого знамения».
Теперь знамение придет.
Его «всё».
Через восемьдесят дней после рождения и смерти Сусанны я купила у крестьянина двух горлиц и отнесла их в Назарет к раввину, ученому человеку, которому принадлежал деревенский пресс для отжима масла. Когда мы подошли, раввин кормил осла тот ходил по кругу, приводя в движение каменный жернов, и постарался сделать вид, будто ему не впервой приносить очистительную жертву. Со мной были Симон и Йолта: Иисус находился в Магдале, и мы ждали его дома не раньше чем через четыре дня.
Раввин зажал в одной руке пригоршню соломы, принимая от меня горлиц, которые неистово бились о прутья маленькой клетки. Судя по лицу, он никак не мог решить, следует ли ему прочесть отрывок из Торы, объявляя меня чистой, что было бы удивительным смешением традиции и новации.
Ступай, и пусть чрево твое будет снова с плодом, сказал он напоследок, когда мы собрались уходить.
Я опустила покрывало пониже на лоб, думая о Сусанне, о ее нежной красоте. Моя нида закончилась. Я займу прежнее место среди других женщин. Когда Иисус вернется, я снова стану его женой. Больше никаких чернил и черепков. Никаких папирусов из Иерусалима.
Возвращаясь с маслобойни, мы с Йолтой отстали от Симона.
Как ты поступишь? спросила тетя, и я поняла, что она имеет в виду прощальное пожелание раввина.
Не знаю.
Она внимательно посмотрела на меня:
Нет, знаешь.
Однако я сомневалась. Все эти годы я пользовалась травами, чтобы не забеременеть, поскольку верила: мое призвание не в материнстве, а в чем-то другом, чего я даже не могла назвать. Теперь я вдруг устыдилась своей расплывчатой, недостижимой мечты. Бесконечное стремление к тому, чего никогда не будет, показалось глупым.
Я снова подумал о Сусанне, и руки скользнули к животу. Пустота внутри показалась невероятно тяжелой.
Думаю, я попробую зачать, ответила я.
Йолта улыбнулась:
Ты говоришь разумом. Но знаешь сердцем.
Она посеяла во мне сомнение, и я остановилась как вкопанная.
Почему бы мне не родить еще одного ребенка? Это доставит радость мужу и, возможно, мне самой. Семья Иисуса снова примет меня.
Я не раз слышала от тебя, что ты не хочешь детей.
Но Сусанну я в конце концов захотела.
Да. Так и было.
Я должна посвятить себя чему-то. Чем плохо материнство?
Ана, я не сомневаюсь, что тебе следует посвятить себя материнству. Я только хочу знать, чему именно ты собираешься дать жизнь.
Два дня и две ночи я размышляла над ее словами, такими глубокими и непостижимыми. Мысль, что женщина может принести в мир не ребенка, а нечто иное и потом отдаться заботе о своем создании со всем вниманием и рвением матери, поразила даже меня.
Вечером того дня, когда я ждала Иисуса домой, я собрала черепки, среди которых не осталось ни одного не исписанного, сложила их в мешок из шерстяной ткани и поставила в углу. Потом подмела нашу комнату, наполнила глиняные лампы маслом, взбила тюфяки.
Когда стемнело, остальные ушли спать на крышу,
но я за ними не последовала. Я спала на благоуханном ложе и видела сны.
Вот я тужусь, сидя на корточках над дырой в углу. Сусанна выскальзывает из меня прямо в руки Йолты, и я тянусь к дочери, удивляясь, что на этот раз она кричит, размахивая крошечными кулачками. Йолта кладет новорожденную мне на руки, и я с удивлением вижу, что это не Сусанна. Это я. И Йолта говорит: «Смотри: ты и мать, и дитя».