А как же Иуда? спросила я. Он уже вернулся?
Мать покачала головой и отвела взгляд.
Иуда всегда был ее любимцем, ему одному принадлежало ее сердце. Мне хотелось верить, что причиной тому был статус, который приобретает женщина с рождением сына, или желание приласкать ребенка, на чью долю и без того выпало немало тяжких испытаний. Помимо того, природа наделила Иуду не только красотой и приветливостью, но также в равной мере твердостью взглядов и добротой (это ли не редчайшее сочетание качеств), в то время как я родилась своенравной, взбалмошной, полной странных надежд себялюбивой бунтаркой. Должно быть, матери было очень трудно меня любить.
А Йолта? с отчаянием спросила я, надеясь хоть на какую-то поддержку.
Йолта Мать почти выплюнула имя тетки мне в лицо. Йолта останется дома.
V
Перед выходом он коротко оглядел меня и молча кивнул матери, затем, продолжив осмотр, велел:
Не хмурься так, Ана.
Скажи, куда мы идем, и, уверяю тебя, я стану более покладистой.
Отец промолчал, и я спросила снова. Как и мать, он не обратил никакого внимания на мои слова. В том, что родители пропускают мои вопросы мимо ушей, не было ничего необычного, это вошло у них в привычку, но столь откровенное нежелание отвечать встревожило меня.
С каждым шагом нарастающая паника уводила меня все дальше в мир самых диких и ужасных фантазий. Мне вдруг пришло в голову, что рынок находится в той же огромной римской базилике, где и суд, а также помещение, в котором располагалась наша синагога. Я похолодела от мысли, что мы направляемся вовсе не на рынок, а на судилище, где Иуду обвинят в разбое, и наше выставленное напоказ богатство должно послужить единственной цели: спасти его от наказания. Конечно, иначе и быть не могло, и теперь судьба брата страшила меня ничуть не меньше собственной участи.
Несколькими мгновениями позже воображение нарисовало другую картину: мы идем в синагогу, где родители, уставшие от моих просьб отдать меня учиться, как мальчишку, во всеуслышание заявят, что я позорю их своими устремлениями и самомнением. Надменный раввин напишет заклятие и заставит меня проглотить чернила, которыми оно написано. Если на мне нет греха, ничего не случится, а если я виновна, руки мои оскудеют так, что я больше не смогу писать, а зрение утратит ясность, лишив меня возможности читать, а то и, кто знает, я вообще могу остаться без глаз. Разве не подвергли подобному испытанию женщину, обвиненную в прелюбодеянии? Разве не сказано в Писании, что бедра ее оскудели, а чрево вздулось? Ведь я могу остаться безрукой и слепой еще до заката дня! «А если мы все-таки идем не в синагогу, размышляла я, меня приведут на рынок, где продадут арабскому принцу или торговцу пряностями, который повезет меня через всю пустыню на верблюде, раз и навсегда избавив от моих родителей».
Я сделала глубокий вдох. Затем еще один, приводя в порядок бестолково мечущиеся мысли.
Солнце подсказывало, что уже почти полдень, и я представляла, как Йолта просыпается и видит, что дом опустел, не считая Лави, который сообщит, что все отправились на рынок в роскошных нарядах. Вот бы она пустилась за нами вслед! Едва ли тетка разминется со столь пышной процессией нам разве что кимвалов и труб недоставало. Я оглядывалась через плечо, надеясь, что Йолта вот-вот покажется, и представляя миг ее появления: вот она, запыхавшаяся, одетая в простую льняную тунику, каким-то образом понимает, что я в беде. Она идет плечом к плечу со мной, горделиво выпрямив спину по своему обыкновению, берет меня за руку и говорит: «Я здесь, твоя тетя с тобой».
По городу сновали местные богачи, а также чужеземцы со всей империи. Слух улавливал обрывки латыни и фригийского, арамейского, еврейского и греческого. Как всегда, на улицах было полно поденщиков из Назарета: каменотесов, плотников и разнорабочих, которые каждый день тратили не меньше часа, добираясь в Сепфорис через долину Нахаль-Циппори в поисках работы на одной из строек Ирода Антипы. Грохот повозок смешивался с воплями людей и ревом ослов, заглушая позвякивание монет у меня на лбу, перезвон колокольчиков на сандалиях и ту бурю, что бушевала у меня в груди.
Когда мы приблизились к городскому монетному двору, кто-то в толпе выкрикнул на арамейском диалекте набатеев: «Смотрите, вот идет пес Ирода Антипы!» и я заметила, что отец вздрогнул. Когда и другие подхватили этот крик, один из солдат, который замыкал процессию, ринулся в толпу, колотя для пущего эффекта по своему щиту, отчего насмешки стихли.
Больше стыдясь нашей расточительности, чем опасаясь ненависти простолюдинов, я опустила голову, не желая встречаться с ними взглядом, и тут же вспомнила событие того дня, когда исчез Иуда, событие, которое хотела бы забыть больше всего на свете.
В то утро брат отправился вместе со мной на рынок, где я надеялась найти папирус для письма. Обычно меня сопровождал Лави, но Иуда сам вызвался, и я возликовала. Мы неторопливо следовали тем же маршрутом, что и сейчас, и внезапно наткнулись на перевернутую повозку, рядом с которой распростерся ремесленник. Руку ему придавило мраморной плитой. Из-под камня тонкими паучьими лапками разбегались струйки крови.