Сары Карры словно бы даже обрадовался:
И то правда! Алты, друг, возьми меня с собой в степь! Налопаемся жирной баранины, ух как голоса зазвучат, с галерки будет слышно! А то иной актер надрывается на сцене, а зрителю кажется, будто москит звенит.
Ну как тут было удержаться от улыбки? У Алты потеплело на душе.
Ты, гляжу, решил целое представление закатить. Вот-уж артист так артист!
Сары Карры добродушно усмехнулся:
Ты, между прочим, тоже неплохо сыграл роль мокрой курицы, Я было поверил.
Алты не дал ему договорить, со слезами благодарности на глазах обнял друга.
Но перед ним выросли выше Копет-Дага! новые препятствия. Его учили актерскому мастерству, с каждым годом спрашивая с него все строже. То, что он умел делать раньше, действительно оказалось детской забавой перед тем, что требовали от него теперь. Труднее всего было «входить в образ».
Прежде Алты подражал в основном внешнему в людях; теперь он должен был передавать их переживания, раскрывать их внутренний мир да еще играть то положительных, то отрицательных героев. Это называлось «перевоплощаться». Прежде, имитируя слепого или заику, он действовал по наитию, теперь же его то и дело поправляли: «Стой вот так, хрипеть тут не надо, и улыбка ни к чему, мотивируй изнутри каждый свой жест; ты обязан ясно сознавать, почему в той или иной сцене следует держаться так, а не этак».
Было от чего прийти в отчаяние!
Особенно он противился «лепке образа» по чужой указке и часто вступал с преподавателями в спор, настаивая, чтобы ему разрешили сыграть какую-нибудь роль по собственному усмотрению. А ему говорили: «Не торопись, не забегай вперед, всему свое время, успеешь еще проявить творческую самостоятельность, а пока дисциплина и труд, труд, труд»
Были и такие минуты, когда он твердо решал бросить учебу. Однажды он даже удрал в Теджен, но скоро затосковал по студии, вернулся Как ни трудно, как ни сложно было овладевать профессией артиста, но в ней для Алты таилась огромная притягательная сила. Он чувствовал: без театра ему уже не жить. Театральное искусство захватило его целиком, Алты отдавал ему всю душу, всю энергию. Правда, он по-прежнему рвался к самостоятельности; порой сам облюбовывал для себя роль, уходил за город и там среди холмов репетировал один, без партнеров и учителей, и уж давал себе волю!
Студия, ко́нечно, не могла за два года сделать Алты настоящим артистом. Но желание стать им не ослабело в нем, а, наоборот, окрепло. И родной край, где уже шло становление своего, национального театра, нуждался в артистах.
Стремясь продолжить совершенствование актерского мастерства, Алты уехал в Баку в театральный техникум.
Но с ним был друг,
Алланаза́р Курба́нов, тоже туркмен, окончивший ашхабадскую драматическую студию. И под его постоянной опекой Алты постепенно сжился с Баку.
Вот только море его подавляло. Влекло и подавляло. Алты иногда часами простаивал на берегу Каспия, особенно в безоблачную погоду. Море в спокойном состоянии напоминало огромное зеленое зеркало. Лишь за пароходом, рассекавшим водную гладь, тянулись волны. «Морщины на морском челе!» невольно думалось Алты.
Однажды он увидел, как из воды начали выскакивать какие-то поблескивающие существа; кувыркаясь, они вновь ныряли в темную глубину. Кто-то восторженно закричал рядом:
Тюлени! Тюлени!
И Алты опять дивился: что же это за существа такие и как они дышат под водой?
В последние годы удивление стало его верным спутником.
Его удивляла безбрежность моря. Казалось, не было ему ни конца ни края. Пароходы, плывущие в Красноводск, переваливали через горизонт и скрывались из глаз: за горизонтом тоже было море. Алты порой чудилось, что море поглотило всю землю. Вспоминались стихи Махтумкули :
Поначалу юношу удивлял и азербайджанский язык; при всем сходстве с туркменским он казался непонятным: вроде и свой и чужой. Однако Алты быстро с ним свыкся.
На память приходили короткие дестаны и эпические поэмы, посвященные достославным событиям, происходившим когда-то в Азербайджане. Алты повторял про себя строчки из дестана «Сая́т и Хамра́» и удивлялся: «Неужели же я хожу по этой легендарной земле, живу здесь? Вот чудеса-то!» И в письме к матери Алты делился своими восторгами.
В техникуме, где он учился, восточную литературу преподавал азербайджанский поэт и драматург Гусе́йн Джави́д, человек тоже удивительный!
Алты был наслышен, что Гусейн Джавид в совершенстве владеет персидским языком, неплохо арабским и слывет знатоком не только восточной, но и европейской литературы. Им написаны десятки пьес, среди них такие популярные во всей Средней Азии и на Кавказе, как «Ибли́с», «Шейх Сени́н». Герой последней пьесы, властитель Шейх, настолько поддается силе и чарам любви, что ради нее идет на все: становится свинопасом, ползает на коленях перед христианкой. Когда Алты смотрел «Шейха Сенана», то еле удерживался от слез.
Но, впервые увидев знаменитого писателя, низкорослого, лысого, Алты испытал чувство разочарования и даже усомнился: им ли созданы все эти замечательные пьесы? Уж больно он был невзрачен на вид.