Я молчу.
Я не понимаю старого человека.
Если бы не его запрет, мудрый учитель Торы уже сегодня бы хрюкал, прикусив свой раздвоенный язык, подобно свинье, и испражнялся кошерными колбасами.
Кровяными, с чесноком.
Ах, если бы
Я твой ученик, говорю я. Я должен
Ты ничего не должен! Мокрые губы перестают смеяться. Ты мне ничего не должен, дитя блуда случая с нарушением; и ты не ученик мне!
Тогда кто же я тебе?
Ты птица, которая однажды явилась к ослу, чтобы осел рассказал птице, почему она летает. Не научил летать, ибо птица рождена для полета, но объяснил: почему?! Ты рыба, которая однажды приплыла к тростнику, чтобы тростник объяснил рыбе, почему она плавает. Ты умеющий, захотевший знать! Ты внешний свет, захотевший обладать светом внутренним! Ты духовный потомок Азы и Азеля, строптивых Малахов, пришедших к людям в одеждах людского мира, бравших в жены дочерей наших и за это до Судного Дня прикованных железной цепью в горах без названия! Понял?
Мотаю головой.
Я ничего не понял; и рав Элиша не прав.
Ты тоже умеешь летать, говорю я. Ты летаешь, не вставая со своей циновки. Ты летаешь, сидя здесь, летаешь, мучаясь со своими дряхлыми полупарализованными ногами, и, когда я предлагаю тебе их вылечить, ты ругаешь меня ругательствами погонщика мулов. Я так не умею.
И не надо, губы вновь окунаются в чашку, чтобы вынырнуть с мокрой улыбкой. Если ты научишься ругаться, как погонщики мулов, Древо Сфирот завянет на корню.
Я молчу.
Глупый, глупый каф-Малах, еле слышно бормочет старый человек, но мне слышно, как шепчутся озерные каппы за двадцать Рубежей отсюда; и значит, мне слышно все. Однажды птица явилась к ослу, однажды рыба приплыла к тростнику и еще однажды, гораздо раньше, некий Заклятый преступил черту Запрета ногой левой и преступил черту Запрета ногой правой, перестав быть утробой для зародыша Малахов, перестав быть могилой для себя-былого, гнилым мясом, куда Существа Служения откладывают личинки
Молчу.
Жду.
и вместо бейт-Малаха в мир явился каф-Малах. Вместо службы свобода, вместо долга явился ветер, дующий в уши старому рав Элише Святой, благословен Ты, Б-г отцов моих, они ведь не знают, что ты добр, что в тебе нет ничего, кроме доброты! они просто строят Рубежи в ослеплении ложных истин, тщетно надеясь уложиться в шесть тысяч лет исправления; они
Кашель сотрясает тщедушное тело старика, и грязные брызги летят с губ его в чашку.
Ухожу в стену.
Я принесу ему раковину, из которой кричат чайки и доносится соленый запах прибоя, он всегда делает вид, что не замечает моей раковины, он отворачивается,
комкает лоб морщинами, но кашель стихает, и на губах появляется тень улыбки.
А потом он засыпает.
Я мог бы сделать его молодым, но тогда он сожжет меня Именами.
щелкает застежка медальона.
Золото.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Нет ответа.
В эти тягучие утренние мгновения, когда стылость рассеянного света медленно, словно нехотя, вползала в спальню сквозь щели между наспех задернутыми шторами, она ненадолго позволяла себе побыть обнаженной. Не без одежд это банальная обыденность. Без личины. Сейчас ее никто не видел: пан Станислав, повернувшись к ней спиной, сладко всхрапывал во сне, и пуховая перина мерно вздымалась и опадала в такт могучему дыханию зацного и моцного пана впрочем, он ведь просил называть его просто Стасем, особенно при посторонних.
Интересно, если и впрямь внять его просьбе, что последует раньше: поощрительный смешок или дыба?.. Проверять не хотелось.
Спит. Пусть себе спит. А если притворяется (после короткого, но близкого знакомства Сале не исключала и этого), если даже и исхитрится тайком заглянуть ей в глаза в миг внутренней наготы подумает, что спросонья все бабы глупы.
Ишь, вылупилась
На самом деле сейчас Сале бодрствовала. Холодно и невозмутимо, словно река подо льдом. О том, какая она на самом деле, знали всего двое: она сама и ее мастер. Человек, которому она бы с наслаждением вонзила в сердце граненый стилет. А лучше не в сердце в печень. Чтобы уходил долго и мучительно. Мастера Сале ненавидела, как никого на свете ведь это из-за него казнили Клика! Но ненависть, единственное яркое чувство в ее жизни, если не считать не считать!.. забыть, закрыться, иначе короче, ненависть была до тошноты бессильной, потому что потому. И мастер знал это.
Именно он дал ей прозвище Куколка.
Он был прав, как всегда; впрочем, многие полагали это прозвище не очень смешной шуткой. А зря. Шутка была смешная. Вот уже четыре года Сале ходила в личине. Карнавальное тряпье из человеческих страстей, добродетелей и пороков, блестки улыбок, серпантин испуга и тревоги, конфетти растерянности, наивности и откровенности, фейерверк страстных вздохов в постели Все это было почти настоящим. Почти. Мишура, которую мы топчем ногами, идя похмельным утром после праздника. А внутри этого кокона, этого тела, некрасивого тела, иногда чувственного, иногда чувствительного, жила другая Сале.
Та, которая сейчас смотрела в никуда остановившимся взглядом, потому что спросонья все бабы глупы.
Изредка она-настоящая выходила наружу и наблюдала со стороны, как ее тело едет куда-то верхом или выгибается сладострастной кошкой на ложе. Временами ей, той, настоящей Сале, бывало интересно наблюдать со стороны за собственной оболочкой. Она даже научилась извлекать нечто приятное из ощущений своего тела и потом, в минуты скуки, перебирала в памяти эти ощущения, как горсть ярких, но дешевых стекляшек.