Монин, как и его предшественник Погорелов, не знал о том, что Стремянной выполнял в тылу Колчака особое задание ЧК, и видел в нем не просто свидетеля. Что-то (потом он поймет, что именно) подсказывало ему удивительно знакомое в этом человеке.
Стремянной решительно произнес, глядя в глаза Монину:
Я и мои товарищи делали все, чтобы не дать свершиться издевательствам и убийствам, но не всегда нам удавалось предотвратить их. И тогда я видел, с каким хладнокровием истязали обреченных Шайтанов и его подручные
8. КТО ВЫ, ВЛАДИМИР СТРЕМЯННОЙ?
Шайтанов, пользовавшийся особой благосклонностью «верховного», с величайшим рвением проводивший в жизнь кровавую карательную политику Колчака, пользовался каждым удобным случаем, чтобы показать глубочайшую преданность своему покровителю. Он мог часами разглагольствовать о «необыкновенной учености Александра Васильевича», о его географических экспедициях, золотой Константиновской медали, венчающей научные труды адмирала, об «истинном демократизме» Александра Васильевича в его бытность командующим Черноморским флотом, о том, как недотепа и фигляр Керенский, правильно оценив необычайные достоинства Колчака, увидел в нем опасного соперника, и в самое горячее время под благовидным предлогом ответного визита срочно отослал его в Соединенные Штаты. В пылу вдохновения Шайтанов сравнивал Колчака то с Иваном Грозным, то с Петром Великим, утверждая, что наконец-то Россия обрела достойного и проницательного правителя, знающего народные нужды и ценящего хлебопашца-кормильца. О демагогических проектах земельных реформ Колчака Шайтанов распространялся с особым усердием. Используя малейший повод, он старался подтвердить полную обоснованность и достоверность разговоров о том, что Колчак, недовольный своим бездарным и «трусливым окружением», намерен взять себе личным адъютантом боевого офицера, преданного, храброго, решительного и, разумеется, с отличной головой. А именно такими качествами, по глубочайшему убеждению атбасарского коменданта, обладал он, Вениамин Шайтанов, кавалер двух Георгиевских крестов, ордеров святой Анны и Станислава с мечами. И только оставаясь наедине с собой, силясь вдуматься в то, что происходит вокруг, постичь внутренний смысл всей этой диковинной
свистопляски, он вдруг с поразительной ясностью сознавал, что его не только боятся, но и ненавидят все от подхалима Рекина и до вчерашнего невзрачного крестьянина. Как же его фамилия? Кажется, Щека? Он этого Щеку до тех пор хлестал плетью, пока спина не превратилась в кровавое месиво. И когда жертва уже почти не проявляла признаков жизни, пошатываясь, медленно ушел в коридор канцелярии к рукомойнику, тщательно мылся, потом долго обтирался услужливо поданным денщиком махровым полотенцем и потребовал крепкого чая. Брезгливо протерев руки одеколоном, он принялся, за чаепитие, заглядывая в одну из французских книжиц, которые возил с собой. Читал и говорил Шайтанов по-французски весьма сносно, не упуская случая уязвить этим «рохлю и дворянского недоноска» штабс-капитана Воскресенского, которому подчинялась местная белогвардейская команда, враждовавшая с казаками.
Стремянной умолк и попросил попить.
Не побрезгуете? спросил Монин, указав глазами на кружку с остывшим чаем.
Стремянной залпом осушил кружку, твердо поставил ее на стол и как-то странно, пристально посмотрел в окно. Там, во дворе, на душной жаре подремывали нахохлившиеся куры, к которым незаметно подкрадывался откормленный ленивый кот.
Монин снова попытался вспомнить, где и когда он видел раньше своего собеседника, казавшегося ему воплощением безразличия и спокойствия. А тот, словно угадав монинские мысли о себе, сказал:
Вы, вероятно, думаете, что я был преступно пассивен? Но, поверьте, в тот момент я ничего не мог сделать. Да, я не имел права рисковать. Не знаю, как мне удалось сдерживаться, находясь в двух шагах от Шайтанова.
Он помолчал, закурил. Манера держать папиросу и сама папироса снова обратили на себя внимание Монина. Где он видел такой необычный прикус мундштука?
И вы, спросил, напрягая память, Монин, и вы примирились с белогвардейским террором?
Нет, не примирился. Я видел в исступленном состоянии Шайтанова обреченность. Мы с вами не на митинге, но я скажу вам, что террор, порождаемый жестокой классовой борьбой, гражданской войной, навязанной буржуазией, мне представляется явлением исключительно классовым. Я понял, наблюдая за действиями Шайтанова, что кровавый террор обреченной колчаковщины рубил сук, на котором она держалась, показывал ее неспособность удержаться у власти иными средствами. В этом, по-моему, и есть ключ к объяснению преступлений Шайтанова, если есть надобность их объяснять.
Скажите, а кем вы, товарищ Стремянной, были в прошлом?
Свидетелю показалось, что слово «товарищ» Монин произнес с легким нажимом.
Когда? спокойно уточнил он.
До Октября.
Хлебопашцем.
Кто вы сейчас?
Вы не хуже моего знаете, отрывисто ответил Стремянной и тяжело придавил недокуренную папиросу к дну пепельницы, подумав: «И этот начнет сейчас выспрашивать о моем прошлом. Ну что ж, не советовать же ему писать Дзержинскому».