Прости, Ванюша. Езжай с богом. Все у тебя еще будет
Летят пульки шальные и там за хребтом, и здесь где солдаты, одуревшие от воли, свободы рыщут по мирной земле; идут клейменные кровью, а за ними по пятам волочится война. Метит, дырявит каждого, кому в душу, кому прямо в сердце, чтоб больнее было.
Истинная блядь война!
Но Лора, некрасивая косоглазая Лора! Благодари, солдат, Создателя и Министерство обороны, что есть в нашей армии такие женщины. Будешь ты трястись в поезде, ворочаться исколотыми ягодицами по жесткой плацкарте и вспоминать что ж было в ее словах, в ней во всей такого, отчего вдруг
задышалось тебе с облегчением, свалилась с плеч тяжесть? Да ничего необычного простая женская мудрость. Тебя отпустили солдат, простили и пожелали счастья. Так иди и не терзайся.
Так и не дотумкал Иван сразу, но отлегло, будто долги отдал. Теперь только о доме: о новом незамараном неклейменом думалось ему.
Дождь снова закапал теплый весенний.
Подставил Иван лицо под дождь, а потом смахнул с лица капли, будто все болезни и воспоминания разом, и потопал к поезду.
Глава третья
Как с Маяковского сворачивать на Первомайскую улицу, по левую руку останется блокпост. На серой бетонной плите ктото, может омоновцы краснодарские, может «вованы» с Софринки, намалевали красной краской, да так, чтоб видно было издалека: «Всегда везти не может».
Здесь, на перекрестке колонна инженерной разведки стопорится, спешивается. В колонне два бэтера, КамАЗ бортовой с ЗУшкой зенитной установкой; народу человек тридцать.
Буча надпись на блокпосту не читает, «тыщу раз видел». Он с закрытыми глазами здесь все закоулки обойдет и не заблудится. Тут много чего написано было. Как Грозный взяли, народ тешился, всякие страсти малевали на стенах черепа с костями. На Бучу, эти художества впечатления не производили. Он и так знал, что везение штука непостоянная. А писульки всякие для слабонервных или вон, для журналистов с камерами. В комендатуре народ собрался все больше закостенелый, невпечатлительный: их ничем ни кровью, ни запахом не проймешь, разве что с крепких напитков, так с литра только и глушит.
Командир саперного взвода военной комендатуры Ленинского района, старший лейтенант Каргулов готовится дать команду на движение. Но не торопится старлей всему свое время: он снял и протер очкивелосипеды.
Перед ним далеко вперед тянется Первомайская улица.
Бульвар.
По бульвару посредине веселее идти, безопасней; страшно по обочине первым номером. А не страшно только дуракам. Контрактники тянут табачину до горячего, до огня, обжигают пальцы и губы. Щупы в руках.
Рядом старшина. Раскашлялся: харкает в кулак, будто поперхнулся.
Тты чего, Костян? привычно для старшинского уха заикается старлей.
В дыхало попало. Морось. С туману Кха, кхуу
Взводный смотрит назад, туда, где вся колонна инженерной разведки, выстроившись по номерам, ждет его отмашки. И он командует:
Паашлии.
Не крикнул взводный, а вроде как голос подал больше для себя. Там за его спиной народ привычный, нутром чует всякую команду.
Двинулись. Бэтер покатился. Ожила Первомайка.
Витек мелкий, Бучин дружок, замешкался. Штаны у него великие на три размера, волочатся по земле. Витек елозит шипованными ботинками по асфальту, не поднимает ног шваркает. Оттого скрежет и грохот стоит на всю округу.
Витек, ты типа в штаны наложил. Прешь как танк.
Тот лыбится Буче в ответ, поднимает каску со лба и прибавляет ходу.
Грумх, грумх, грумх грохочут его берцы.
По левую руку от взводного Мишаня с синим скорпионом на плече. Позади него сапер по фамилии Реука улыбчивый и исполнительный романтик.
На Первомайке заканчивается всякая романтика. Год такой на дворе две тысячи первый не романтический год для грозненских саперов. Ничего романтичного на Первомайке не происходит. Если случится, кому найти фугас, говорят, подфартило парню. Взорвался не повезло.
Машин почти не было в это утро. И народу две молодые женщины из местных. Одна постарше, годам к тридцати, другая моложе статнее. Опустив глаза, прошли мимо. Обе в черных платках. Лица бледные, брови дугой подведены. Мишаня с той стороны улицы им в след пошумел:
Праавильно, говорит, глаза стыдливо в землю, в землю. Ах, какие женщины, какие
Девицы заторопились, свернули во двор.
Белый «жигуленок» остановился у бордюра, пропуская колонну саперов. Водитель, вжавшись в руль, с опаской наблюдал за военными. Когда дорога впереди освободилась, «жигуленок» покатился и скрылся за поворотом.
Каргулов поднял кулак.
Ах, ты долбанная тишина! Не зря старшина кашлял в утро: не от туманамороси. Чует старшина, чует опасность
Бэтер, качнувшись по инерции, стал.
Солдаты, пригибаясь к земле, хоронились за деревья, направляли стволы в сторону мрачных развалин. Старлей Каргулов сквозь треснутое стекло очков тревожно всматривается туда, где сходился в размытых перспективах Первомайский бульвар.
Ккостян, глянь ты. Я ни черта не вижу. А тихото как. Чего там? Ну
Старшина поднес к глазам бинокль и долго стоял так.
Ддежурный доложил ггде стреляли? Каргулов
волновался и заикался сильнее, чем обычно. В Заводском?.. Их шшуганут оттуда, а они ломанутся к нам. Ждите, называется. И народу на улице никого. Жжжопа!