А теперь прошу откушать завтраку, вмешался, покашливая, Кузьмич.
Да уж пора, сказал нерешительно Туманов. А то что-то зябко стало.
А со строем-то что? спросил робко Паздеев вслед уходящему в сторону избы начальству.
А-а Туманов махнул рукой. Командуй вольно.
Вольно! послышался голос Грязлова. Разойдись по баракам.
А заключенной Александровой-то валенки выдать? снова робко спросил Паздеев из-за плеча Ларионова. Туфли все же у нее, м-м-м, не по погоде.
Ларионов не повернулся. Грязлов сверкнул глазами.
Мало тебе прикладом досталось?! Фролов пусть ее в изолятор сведет, а вы остальных в первый. Федосья и Загурская разберутся.
Фролов подтолкнул Александрову вперед рукояткой винтовки по направлению к изолятору. Паздеев смотрел некоторое время ей вслед, особенно как каблучки ее оставляли следы на тонком слое снега на плацу, но вышагивали ровно. Паздеев угадал решимость в этой ровной походке человека, измученного этапом. Измученного, но все еще несломленного.
Кузьмич похлопал Паздеева по плечу.
Что-то, Дениска, хозяину шлея сегодня под хвост попала. Анисья, что ли, не в радость стала.
Да что вы про Анисью все, вдруг раздраженно пробурчал Паздеев. Разве дело в ней, дед Макар? И кто она вообще такая?
Кузьмич прищурился и усмехнулся в усы.
Красивая. Да ты не боись, тухли я ей заменить сам прикажу. Федосья валенки снесет. Кузьмич наклонил голову к Паздееву: Что, пришлась тебе, что ли, эта худосочная девка?
Паздеев встрепенулся.
Да вы что, дед Макар?! Я
Да будя тебе, я ж шуткую. Эх, дурак ты, Дениска. Все одно еще соплячник, а туда же филонсофствовать. Пойду в избу, там уж накрыли все к ихнему приезду. А вон и Федосья спешит. Сейчас и меня хватятся. А ты,
она же Ангу Вандербилд, она же Джени Джолджоли, урожденная Евгения Акулич из Калужской области, которая в лагере сожительствовала с «администрацией»). Вторая девушка села рядом с Сафоновым и назвалась Надеждой Семеновной (Ларионов знал ее как осужденную за фарцовку краденого на московских рынках, а также за проституцию). Сам он однажды, напившись еще в начале своего пребывания в лагере, вызвал ее в свой дом и переспал с нею. Третья подсела к офицеру Нагибину, молодому еще человеку, у которого только проросли жидкие усики, и представилась Раисой (Ларионов знал, что она чистила с любовником квартиры в Сокольниках, за что и была приговорена к пяти годам исправительных работ; и работа эта заключалась в том, чтобы услаждать старших в Охре). Ларионову было смешно смотреть на этих принцесс зоны: проституток, воровок и мошенниц, охмуряющих офицеров НКВД, было в этом что-то адское, зловещее, неизбежное и в то же время смешное и досадное.
Посреди веселья и банкета Туманов нагнулся к Ларионову, который мало ел и много пил весь вечер:
А Анисья хороша, слов нет! Но скажи мне, Гриша, отчего ни одной «полит»?
Ларионов сказался хмурым.
Они не любят сотрудничать, ответил он сухо.
Так это же должно быть еще интереснее! Плохо проводите перековку классового врага, товарищ майор, захохотал Туманов. А Анисья-то тебя как облизывает и обхаживает. Повезло ж тебе.
Ларионов бросил взгляд на любовницу, танцевавшую с Сафоновым. Сколько раз он видел ее такою подвыпившей, блестящей своей яркой, кричащей красотой, соблазнительной и развратной, готовой все с ним делать ночь напролет выполнять любые его прихоти и терпеть пьяный угар и брань, его равнодушие и скотство. Он знал ее тело оно было красиво, совершенно и молодо, как извивалось оно в его руках и просило еще ласк. И наутро он просыпался, весь измазанный ее помадой и пропитавшийся ее запахом. И сегодня ночью она снова останется в его доме. И половица скрипнет за дверью его спальни, когда Федосья, погасив везде свет, соберется в барак, проходя мимо его комнаты, откуда будут слышны бесстыдные стоны и звуки прелюбодеяния его с Анисьей. Он будет пьян, и она будет блестеть в ночи от страсти к нему. Что ж в этом было дурного? Ведь всем от этого было хорошо. Тогда что же в этом плохого? Что? Отчего в трезвом уме Ларионов был настолько всем недоволен и его раздражало все, что он видел и слышал? Даже его любовница!
Ларионов смотрел на ноги Анисьи в новых лаковых туфлях «мэри-джейн», пока та плясала с Сафоновым, и не мог отделаться от мыслей о тех, других ногах, стоявших на плацу, особенно от ее стоптанных туфелек и старушечьих чулок, спущенных, прохудившихся и выцветших от времени и отвратительных гигиенических сложностей этапа. Ларионов теперь представлял не только ее туфли, но и этот ее страшный взгляд сквозь него. Отчего она выбрала его? Отчего не на Туманова смотрела так, не на Грязлова?! Зачем он?
Ларионов налил в стакан водки и быстро его осушил. К черту все эти мысли напиться и забыться с Анисьей! Вот оно. Она Александрова пусть сидит в изоляторе, пусть узнает с первого дня, что он теперь ее хозяин, он тут все. Ларионов налил еще. Поднося стакан к губам, он поймал на себе взгляд Федосьи, которая тут же засуетилась и начала греметь бутылками у буфета. «Что еще ей в голову взбрело?» насторожился Ларионов. Он странным образом не мог избавиться от волнения в груди, которое охватило его сегодня на плацу. Не три, а пять дней надо ей дать в изоляторе и точка.