Он обнял Алешу, и Алеша видел слезы в глазах Ларионова.
Может, еще свидимся. Прости, сказал он и вышел из комнаты.
Подушкина уже уложили на веранде, и все вились вокруг него. Дмитрий Анатольевич проводил осмотр. Вера тоже была рядом и держала его за руку. Ларионов остановился на мгновение, бросил на нее взгляд, но она даже не смотрела в его сторону. Он вышел из дома.
Алеша подошел к Вере. Лицо его было сурово.
Вера, Ларионов уходит.
Вера сначала не поняла его слов, но потом вдруг бросилась из дома. Она бежала за Ларионовым через газон и звала его, но он не останавливался. Потом он все же остановился и развернулся к ней.
Вера стояла, окутанная туманом, босиком на траве.
Я уезжаю, Вера, сказал он, не приближаясь к ней. Я больше так не могу.
Вы не должны уезжать! Вера дрожала.
Простите, я не могу больше ничего сказать сейчас. Я не в себе. Я боюсь кого-нибудь убить.
Он повернулся и пошел по траве к калитке, оставляя Веру позади.
Не уезжайте! закричала она. Не уезжайте
Но он уехал. И больше они не виделись никогда. Ему казалось, что Вера не любила его, и после попытки самоубийства Подушкина он не мог больше вернуться в их дом. Ларионов считал, что теперь, после записки Подушкина, все винили в случившемся только его. Он был одинок и страдал один. Несколько раз он порывался написать Вере, но в отчаянии рвал бумагу.
Ларионов уехал в Среднюю Азию и участвовал там в военных операциях. Он даже хотел, чтобы его убило в бою, но пуля не любит тех, кто ее не страшится. Его ранило в грудь в одной из спецопераций, и он лечился в пульмонологическом госпитале, а потом жил в доме родителей ташкентского товарища, восстанавливаясь. Ларионов мог поехать в Москву, но остался в Средней Азии. Жизнь его была невыносима. Он не понимал, что ему делать. Ларионов то старался забыть о Вере и пускался во все тяжкие, то ежечасно думал о ней. Он чувствовал, что без нее душа его стала снова умирать.
Все закончилось, когда однажды он получил письмо от Подушкина. Подушкин, испытывая не меньшие страдания от того, что произошло тогда на даче, разыскал его по военным каналам. В письме Подушкин просил его приехать до зимы в дом Веры на Сретенском. Он писал, что Вера много страдала после его отъезда, и теперь, в день девятнадцатилетия, сообщила, что выходит в декабре замуж за некоего Павла (профессора, читавшего в ее институте лекции). Подушкин был уверен, что Вера Павла не любит, а делает это из упрямства, чтобы забыть навсегда его, Ларионова.
Все эти годы Ларионов ждал письма с той стороны. Но теперь, когда он его получил, он уже слишком отдалился от Веры, от всего, что было там, в гражданской жизни. Ему казалось, что Веру ждали с ним теперь одни разочарования. И он не поехал. Он знал наверняка, что Вера вышла замуж, как знал он наверняка, что она
прыгнет с вышки в воду. Все было кончено. На мгновение он заколебался. Ему так хотелось увидеть, какою она стала. Но он, словно удушая младенца, с болью и ужасом удавил в себе эти порывы и все мечты о счастье с ней.
В августе 1937 года Ларионов был с коротким визитом в Москве. Вечером перед отъездом он напился с Тумановым и внезапно решился поехать в дом на Сретенском бульваре, сам не свой от этой затеи, но не в силах устоять. Прошло десять лет, и что он мог найти там теперь, кроме разочарований? Но какая-то сила несла его туда.
Он долго звонил в квартиру, а потом решил спросить у соседей. Женщина, открывшая ему дверь, выглядела удрученной. Ларионов ничего не мог понять.
Вы за мной? спросила она кратко.
Я? Я хотел узнать, где ваши соседи, ответил он. Здесь жил профессор, его жена певица и их дети
Соседка быстро все сообразила.
Они съехали, ответила женщина скомканно. Больше тут не живут. А куда, я не знаю.
Она стремительно скрылась за дверью, а Ларионов отправился на вокзал, чтобы сесть в поезд до Новосибирска. След Веры и ее семьи простыл в пучине жизни. После разговора с соседкой в нем все же осталась какая-то необъяснимая горечь. Но он уже привык заглушать боль и отодвинул эти мысли, как он отгонял давно все воспоминания, которые заставляли его сомневаться.
Глава 8
Грязлов доложил, что новенькие, за исключением троих, готовы были приступить к работам на лесоповале. Ларионов видел, что кроме, возможно, Урмановой, татарки из Сасово, никто больше не был пригоден для работы на делянке. Но он не мог пока ничего сделать. Не было возможности определиться, что делать с Ломакиной, которая хоть и не выказывала примет больной, выглядела бледной и немощной; и с Биссер, которая держала спину ровно, а голову высоко, но руками своими, как видел Ларионов, никогда и ничего не делала тяжелее приготовления форшмака.
А с Александровой как? спросил Грязлов.
Ларионов поморщился.
Пусть помоет сегодня баню после того, как мы там закончим с Тумановым. Посмотрим, на что годится. С ней будут проблемы.
Может, три дня без пайки? спросил Грязлов, и глаза его блеснули.
Ларионов нахмурился, вспоминая ее тощую фигуру и понимая, что все они голодали неделями и месяцами на этапе. На этапирование отводилось шестьдесят пять дней, в течение которых искушение и алкание все было исполнено в срок .